author
stringclasses 188
values | title
stringlengths 0
2.43k
| poem_text
stringlengths 33
3.83k
| accentuation
stringlengths 36
4.26k
|
|---|---|---|---|
Владислав Ходасевич | * * * | Когда почти благоговейно
Ты указала мне вчера
На девушку в фате кисейной
С студентом под руку, - сестра,
Какую горестную муку
Я пережил, глядя на них!
Как он блаженно жал ей руку
В аллеях тёмных и пустых!
Нет, не пленяйся взором лани
И вздохов томных не лови.
Что нам с тобой до их мечтаний,
До их неопытной любви?
Смешны мне бедные волненья
Любви невинной и простой.
Господь нам не дал примиренья
С своей цветущею землёй.
Мы дышим лёгче и свободней
Не там, где есть сосновый лес,
Но древним мраком преисподней
Иль горним воздухом небес. | Когда́ почти́ благогове́йно
Ты указа́ла мне́ вчера́
На де́вушку в фате́ кисе́йной
С студе́нтом по́д руку, - сестра́,
Каку́ю го́рестную му́ку
Я пе́режил, глядя́ на ни́х!
Как о́н блаже́нно жа́л ей ру́ку
В алле́ях тё́мных и пусты́х!
Нет, не пленя́йся взо́ром ла́ни
И вздо́хов то́мных не лови́.
Что на́м с тобо́й до и́х мечта́ний,
До и́х нео́пытной любви́?
Смешны́ мне бе́дные волне́нья
Любви́ неви́нной и просто́й.
Госпо́дь нам не́ дал примире́нья
С свое́й цвету́щею землё́й.
Мы ды́шим лё́гче и свобо́дней
Не та́м, где е́сть сосно́вый ле́с,
Но дре́вним мра́ком преиспо́дней
Иль го́рним во́здухом небе́с. |
Владислав Ходасевич | На даче | Целый день твержу без смысла
Неотвязные слова.
В струйном воздухе повисла
Пропылённая листва.
Ах, как скучно жить на даче,
Возле озера гулять!
Все былые неудачи
Вспоминаются опять.
Там клубится пыль за стадом,
А вон там, у входа в сад,
Три девицы сели рядом
И подсолнухи лущат.
Отчего же, в самом деле,
Вянет никлая листва?
Отчего так надоели
Неотвязные слова?
Оттого, что слишком ярки
Банты из атласных лент,
Оттого, что бродит в парке
С книгой Бунина студент. | Це́лый де́нь твержу́ без смы́сла
Нѐотвя́зные слова́.
В стру́йном во́здухе пови́сла
Пропылё́нная листва́.
А́х, как ску́чно жи́ть на да́че,
Во́зле о́зера гуля́ть!
Все́ былы́е неуда́чи
Вспомина́ются опя́ть.
Та́м клуби́тся пы́ль за ста́дом,
А вон та́м, у вхо́да в са́д,
Три́ деви́цы се́ли ря́дом
И подсо́лнухи луща́т.
Отчего́ же, в са́мом де́ле,
Вя́нет ни́клая листва́?
Отчего́ так надое́ли
Нѐотвя́зные слова́?
Оттого́, что сли́шком я́рки
Ба́нты из атла́сных ле́нт,
Оттого́, что бро́дит в па́рке
С кни́гой Бу́нина студе́нт. |
Владислав Ходасевич | Зима | Как перья страуса на чёрном катафалке,
Колышутся фабричные дымы.
Из чёрных бездн, из предрассветной тьмы
В иную тьму несутся с криком галки.
Скрипит обоз, дыша морозным паром,
И с лесенкой на согнутой спине
Фонарщик, юркий бес, бежит по тротуарам...
О, скука, тощий пёс, взывающий к луне!
Ты - ветер времени, свистящий в уши мне! | Как пе́рья стра́уса на чё́рном катафа́лке,
Колы́шутся фабри́чные дымы́.
Из чё́рных бе́здн, из предрассве́тной тьмы́
В ину́ю тьму́ несу́тся с кри́ком га́лки.
Скрипи́т обо́з, дыша́ моро́зным па́ром,
И с ле́сенкой на со́гнутой спине́
Фона́рщик, ю́ркий бе́с, бежи́т по тротуа́рам...
О, ску́ка, то́щий пё́с, взыва́ющий к луне́!
Ты - ве́тер вре́мени, свистя́щий в у́ши мне́! |
Владислав Ходасевич | Кишмиш | Кишмиш, кишмиш! Жемчужина Востока!
Перед тобой ничто - рахат-лукум,
Как много грёз, как много смутных дум
Рождаешь ты... Ты сладостен, как око
У отрока, что ищет наобум
Убежища от зноя - у потока.
Кишмиш! Кишмиш! Поклоннику Пророка
С тобой не страшен яростный самум.
Главу покрыв попоною верблюда,
Чеканное в песок он ставит блюдо,
И ест, и ест, пока шумят над ним
Летучие пески пустыни знойной, -
И, съев всё блюдо, мудрый и спокойный,
Он снова вдаль бредёт путём своим. | Кишми́ш, кишми́ш! Жемчу́жина Восто́ка!
Перед тобо́й ничто́ - раха́т-луку́м,
Как мно́го грё́з, как мно́го сму́тных ду́м
Рожда́ешь ты́... Ты сла́достен, как о́ко
У о́трока, что и́щет наобу́м
Убе́жища от зно́я - у пото́ка.
Кишми́ш! Кишми́ш! Покло́ннику Проро́ка
С тобо́й не стра́шен я́ростный саму́м.
Главу́ покры́в попо́ною верблю́да,
Чека́нное в песо́к он ста́вит блю́до,
И е́ст, и е́ст, пока́ шумя́т над ни́м
Лету́чие пески́ пусты́ни зно́йной, -
И, съе́в всё блю́до, му́дрый и споко́йный,
Он сно́ва вда́ль бредё́т путё́м свои́м. |
Владислав Ходасевич | * * * | Ей-богу, мне не до стихов,
Не до экспромтов - уж подавно.
Однако ж было б очень славно,
Когда бы эдак в семь часов,
Иль в восемь, или даже в девять
(Мы заняты ужасно все ведь) -
Зашли Вы Нюру повидать.
Она устала и тоскует,
Из здравницы вернувшись вспять,
Затем что здравница... пустует.
"Продуктов нет" - так рапортует
Хор нянек праздных... А пенять
Лишь на судьбу рекомендуют. | Ей-бо́гу, мне́ не до стихо́в,
Не до экспро́мтов - у́ж пода́вно.
Одна́ко ж бы́ло б о́чень сла́вно,
Когда́ бы э́дак в се́мь часо́в,
Иль в во́семь, или да́же в де́вять
(Мы за́няты ужа́сно все́ ведь) -
Зашли́ Вы Ню́ру повида́ть.
Она́ уста́ла и тоску́ет,
Из здра́вницы верну́вшись вспя́ть,
Зате́м что здра́вница... пусту́ет.
"Проду́ктов не́т" - так рапорту́ет
Хор ня́нек пра́здных... А пеня́ть
Лишь на судьбу́ рекоменду́ют. |
Владислав Ходасевич | Памятник | Павлович! С посошком, бродячею каликой
Пройди от финских скал вплоть до донских станиц,
Читай мои стихи по всей Руси великой, -
И столько мне пришлют яиц,
Что если гору их на площади Урицкой
Поможет мне сложить поклонников толпа -
То, выглянув в окно, уж не найдёт Белицкий
Александрийского столпа. | Павло́вич! С посошко́м, бродя́чею кали́кой
Пройди́ от фи́нских ска́л вплоть до донски́х стани́ц,
Чита́й мои́ стихи́ по все́й Руси́ вели́кой, -
И сто́лько мне́ пришлю́т яи́ц,
Что е́сли го́ру и́х на пло́щади Ури́цкой
Помо́жет мне́ сложи́ть покло́нников толпа́ -
То, вы́глянув в окно́, уж не найдё́т Бели́цкий
Александри́йского столпа́. |
Владислав Ходасевич | Пути и перепутья | Без мыла нынче трудно жить
Литературным ветеранам -
Решился Брюсов проложить | Без мы́ла ны́нче тру́дно жи́ть
Литерату́рным ветера́нам -
Реши́лся Брю́сов проложи́ть |
Владислав Ходасевич | Аполлиназм | "На Лая лаем лай! На Лая лаем лаял...
То пёс, то лютый пёс! Поспел, посмел!" То спел
Нам Демодок, медок в устах тая. И таял,
И Маем Майи маял. Маем Майи млел.
Ты, Демодок, медок (медовый ток) замедли!
Медовый ток лия - подли, помедли лить!
Сей страстный, сластный бред душе, душе не вред ли?
Душе, вдыхая вздох, - паря, не воспарить. | " На Ла́я ла́ем ла́й! На Ла́я ла́ем ла́ял...
То пё́с, то лю́тый пё́с! Поспе́л, посме́л! " То спе́л
Нам Дѐмодо́к, медо́к в уста́х тая́. И та́ял,
И Ма́ем Ма́йи ма́ял. Ма́ем Ма́йи мле́л.
Ты, Дѐмодо́к, медо́к (медо́вый то́к) заме́дли!
Медо́вый то́к лия́ - подли́, поме́дли ли́ть!
Сей стра́стный, сла́стный бре́д душе́, душе́ не вре́д ли?
Душе́, вдыха́я вздо́х, - паря́, не воспари́ть. |
Владислав Ходасевич | * * * | Один, среди речных излучин,
При кликах поздних журавлей,
Сегодня снова я научен
Безмолвной мудрости полей.
И стали мысли тайней, строже,
И робче шелест тростника.
Опавший лист в песчаном ложе
Хоронит хмурая река. | Оди́н, среди́ речны́х излу́чин,
При кли́ках по́здних журавле́й,
Сего́дня сно́ва я́ нау́чен
Безмо́лвной му́дрости поле́й.
И ста́ли мы́сли та́йней, стро́же,
И ро́бче ше́лест тростника́.
Опа́вший ли́ст в песча́ном ло́же
Хоро́нит хму́рая река́. |
Владислав Ходасевич | Предупреждение врагу | Будут ли ясно сиять, небеса
Иль вихорь подымется дикий -
В среду, как только четыре часа
Пробьёт на святом Доминике, -
Бодро вступлю я в подъезд "Родника",
Две пули запрятавши в дуле;
Мимо Коварского, в дверь Вишняка
Войду - и усядусь на стуле.
Если обещанных франков пятьсот
Тотчас из стола он не вынет,
Первая пуля - злодею в живот,
Меня же вторая не минет. | Бу́дут ли я́сно сия́ть, небеса́
Иль ви́хорь поды́мется ди́кий -
В сре́ду, как то́лько четы́ре часа́
Пробьё́т на свято́м Домини́ке, -
Бо́дро вступлю́ я в подъе́зд "Родника́",
Две пу́ли запря́тавши в ду́ле;
Ми́мо Кова́рского, в две́рь Вишняка́
Войду́ - и уся́дусь на сту́ле.
Е́сли обе́щанных фра́нков пятьсо́т
Тотча́с из стола́ он не вы́нет,
Пе́рвая пу́ля - злоде́ю в живо́т,
Меня́ же втора́я не ми́нет. |
Владислав Ходасевич | Басня | На пуп откупщика усевшись горделиво,
Блоха сказала горлинке: "Гляди:
Могу скакнуть отсюдова красиво
До самыя груди".
Но горлинка в ответ: "Сие твоё есть дело".
И - в облака взлетела.
Так Гений смертного в талантах превосходит,
Но сам о том речей отнюдь не водит. | На пу́п откупщика́ усе́вшись гордели́во,
Блоха́ сказа́ла го́рлинке: " Гляди́:
Могу́ скакну́ть отсю́дова краси́во
До са́мыя груди́ ".
Но го́рлинка в отве́т: "Сие́ твоё́ есть де́ло".
И - в облака́ взлете́ла.
Так Ге́ний сме́ртного в тала́нтах превосхо́дит,
Но са́м о то́м рече́й отню́дь не во́дит. |
Владислав Ходасевич | Закат | В час, когда пустая площадь
Жёлтой пылью повита,
В час, когда бледнеют скорбно
Истомлённые уста, -
Это ты вдали проходишь
В круге красного зонта.
Это ты идёшь, не помня
Ни о чем и ни о ком,
И уже тобой томятся
Кто знаком и не знаком, -
В час, когда зажёгся купол
Тихим, тёплым огоньком.
Это ты в невинный вечер
Слишком пышно завита,
На твоих щеках ложатся
Лиловатые цвета, -
Это ты качаешь нимбом
Нежно-красного зонта!
Знаю: ты вольна не помнить
Ни о чем и ни о ком,
Ты падёшь на сердце лёгким,
Незаметным огоньком, -
Ты как смерть вдали проходишь
Алым, летним вечерком!
Ты одета слишком нежно,
Слишком пышно завита,
Ты вдали к земле склоняешь
Круг атласного зонта, -
Ты меня огнём целуешь
В истомлённые уста! | В ча́с, когда́ пуста́я пло́щадь
Жё́лтой пы́лью повита́,
В ча́с, когда́ бледне́ют ско́рбно
Истомлё́нные уста́, -
Э́то ты́ вдали́ прохо́дишь
В кру́ге кра́сного зонта́.
Э́то ты́ идё́шь, не по́мня
Ни о че́м и ни о ко́м,
И уже́ тобо́й томя́тся
Кто́ знако́м и не знако́м, -
В ча́с, когда́ зажё́гся ку́пол
Ти́хим, тё́плым огонько́м.
Э́то ты́ в неви́нный ве́чер
Сли́шком пы́шно завита́,
На твои́х щека́х ложа́тся
Лилова́тые цвета́, -
Э́то ты́ кача́ешь ни́мбом
Не́жно-кра́сного зонта́!
Зна́ю: ты́ вольна́ не по́мнить
Ни о че́м и ни о ко́м,
Ты́ падё́шь на се́рдце лё́гким,
Нѐзаме́тным огонько́м, -
Ты́ как сме́рть вдали́ прохо́дишь
А́лым, ле́тним вечерко́м!
Ты́ оде́та сли́шком не́жно,
Сли́шком пы́шно завита́,
Ты́ вдали́ к земле́ склоня́ешь
Кру́г атла́сного зонта́, -
Ты́ меня́ огнё́м целу́ешь
В истомлё́нные уста́! |
Владислав Ходасевич | * * * | Увы, дитя! Душе неутолённой
Не снишься ль ты невыразимым сном?
Не тенью ли проходишь омрачённой,
С букетом роз, кинжалом и вином?
Я каждый шаг твой зорко стерегу.
Ты падаешь, ты шепчешь - я рыдаю,
Но горьких слов расслышать не могу
И языка теней не понимаю. | Увы́, дитя́! Душе́ неутолё́нной
Не сни́шься ль ты́ невырази́мым сно́м?
Не те́нью ли прохо́дишь омрачё́нной,
С буке́том ро́з, кинжа́лом и вино́м?
Я ка́ждый ша́г твой зо́рко стерегу́.
Ты па́даешь, ты ше́пчешь - я́ рыда́ю,
Но го́рьких сло́в расслы́шать не могу́
И языка́ тене́й не понима́ю. |
Владислав Ходасевич | Голос Дженни | Мой любимый, где ж ты коротаешь
Сиротливый век свой на земле?
Новое ли поле засеваешь?
В море ли уплыл на корабле?
Но вдали от нашего селенья,
Друг мой бедный, где бы ни был ты,
Знаю тайные твои томленья,
Знаю сокровенные мечты.
Полно! Для желанного свиданья,
Чтобы Дженни вновь была жива,
Горестные нужны заклинанья,
Слишком безутешные слова.
Чтоб явился призрак, еле зримый,
Как звезды упавшей беглый след,
Может быть, и в сердце, мой любимый,
У тебя такого слова нет!
О, не кличь бессильной, скорбной тени,
Без того мне вечность тяжела!
Что такое вечность? Это Дженни
Видит сон родимого села.
Помнишь ли, как просто мы любили,
Как мы были счастливы вдвоём?
Ах, Эдмонд, мне снятся и в могиле
Наша нива, речка, роща, дом!
Помнишь - вечер у скамьи садовой
Наших деток лёгкие следы?
Нет меня - дели с подругой новой
День и ночь, веселье и труды!
Средь живых ищи живого счастья,
Сей и жни в наследственных полях.
Я тебя земной любила страстью,
Я тебе земных желаю благ. | Мо́й люби́мый, где́ ж ты корота́ешь
Сиротли́вый ве́к свой на земле́?
Но́вое ли по́ле засева́ешь?
В мо́ре ли уплы́л на корабле́?
Но вдали́ от на́шего селе́нья,
Дру́г мой бе́дный, где́ бы ни́ был ты́,
Зна́ю та́йные твои́ томле́нья,
Зна́ю сокрове́нные мечты́.
По́лно! Для жела́нного свида́нья,
Что́бы Дже́нни вно́вь была́ жива́,
Го́рестные ну́жны заклина́нья,
Сли́шком безуте́шные слова́.
Что́б яви́лся при́зрак, е́ле зри́мый,
Ка́к звезды́ упа́вшей бе́глый сле́д,
Мо́жет бы́ть, и в се́рдце, мо́й люби́мый,
У тебя́ тако́го сло́ва не́т!
О́, не кли́чь бесси́льной, ско́рбной те́ни,
Без того́ мне ве́чность тяжела́!
Что́ тако́е ве́чность? Э́то Дже́нни
Ви́дит со́н роди́мого села́.
По́мнишь ли, как про́сто мы́ люби́ли,
Ка́к мы бы́ли сча́стливы вдвоё́м?
А́х, Эдмо́нд, мне сня́тся и в моги́ле
На́ша ни́ва, ре́чка, ро́ща, до́м!
По́мнишь - ве́чер у скамьи́ садо́вой
На́ших де́ток лё́гкие следы́?
Не́т меня́ - дели́ с подру́гой но́вой
Де́нь и но́чь, весе́лье и труды́!
Сре́дь живы́х ищи́ живо́го сча́стья,
Се́й и жни́ в насле́дственных поля́х.
Я́ тебя́ земно́й люби́ла стра́стью,
Я́ тебе́ земны́х жела́ю бла́г. |
Владислав Ходасевич | * * * | Века, прошедшие над миром,
Протяжным голосом теней
Ещё взывают к нашим лирам
Из-за стигийских камышей.
И мы, заслышав стон и скрежет,
Ступаем на Орфеев путь,
И наш напев, как солнце, нежит
Их остывающую грудь.
Былых волнений воскреситель,
Несёт теням любой из нас
В их безутешную обитель
Свой упоительный рассказ.
В беззвёздном сумраке Эреба,
Вокруг певца сплетясь тесней,
Родное вспоминает небо
Хор воздыхающих теней.
Но горе! мы порой дерзаем
Все то в напевы лир влагать,
Чем собственный наш век терзаем,
На чем легла его печать.
И тени слушают недвижно,
Подняв углы высоких плеч,
И мёртвым предкам непостижна,
Потомков суетная речь. | Века́, проше́дшие над ми́ром,
Протя́жным го́лосом тене́й
Ещё́ взыва́ют к на́шим ли́рам
Из-за стиги́йских камыше́й.
И мы́, заслы́шав сто́н и скре́жет,
Ступа́ем на Орфе́ев пу́ть,
И на́ш напе́в, как со́лнце, не́жит
Их остыва́ющую гру́дь.
Былы́х волне́ний воскреси́тель,
Несё́т теня́м любо́й из на́с
В их безуте́шную оби́тель
Свой упои́тельный расска́з.
В беззвё́здном су́мраке Эре́ба,
Вокру́г певца́ сплетя́сь тесне́й,
Родно́е вспомина́ет не́бо
Хор воздыха́ющих тене́й.
Но го́ре! мы́ поро́й дерза́ем
Все то́ в напе́вы ли́р влага́ть,
Чем со́бственный наш ве́к терза́ем,
На че́м легла́ его́ печа́ть.
И те́ни слу́шают недви́жно,
Подня́в углы́ высо́ких пле́ч,
И мё́ртвым пре́дкам непости́жна,
Пото́мков су́етная ре́чь. |
Владислав Ходасевич | * * * | Жеманницы былых годов,
Читательницы Ричардсона!
Я посетил ваш ветхий кров,
Взглянул с высокого балкона
На дальние луга, на лес,
И сладко было мне сознанье,
Что мир ваш навсегда исчез
И с ним его очарованье.
Что больше нет в саду цветов,
В гостиной - нот на клавесине,
И вечных вздохов стариков
О матушке-Екатерине.
Рукой не прикоснулся я
К томам библиотеки пыльной,
Но радостен был для меня
Их запах, затхлый и могильный.
Я думал: в грустном сём краю
Уже полвека всё пустует.
О, пусть отныне жизнь мою
Одно грядущее волнует!
Блажен, кто средь разбитых урн,
На невозделанной куртине,
Прославит твой полёт, Сатурн,
Сквозь многозвёздные пустыни! | Жема́нницы былы́х годо́в,
Чита́тельницы Ри́чардсона!
Я посети́л ваш ве́тхий кро́в,
Взгляну́л с высо́кого балко́на
На да́льние луга́, на ле́с,
И сла́дко бы́ло мне́ созна́нье,
Что ми́р ваш навсегда́ исче́з
И с ни́м его́ очарова́нье.
Что бо́льше не́т в саду́ цвето́в,
В гости́ной - но́т на клавеси́не,
И ве́чных вздо́хов старико́в
О ма́тушке - Екатери́не.
Руко́й не прикосну́лся я́
К тома́м библиоте́ки пы́льной,
Но ра́достен был для́ меня́
Их за́пах, за́тхлый и моги́льный.
Я ду́мал: в гру́стном сё́м краю́
Уже́ пол ве́ка всё́ пусту́ет.
О, пу́сть отны́не жи́знь мою́
Одно́ гряду́щее волну́ет!
Блаже́н, кто сре́дь разби́тых у́рн,
На нѐвозде́ланной курти́не,
Просла́вит тво́й полё́т, Сату́рн,
Сквозь многозвё́здные пусты́ни! |
Владислав Ходасевич | Лары | Когда впервые смутным очертаньем
Возникли вдалеке верхи родимых гор,
Когда ручей знакомым лепетаньем
Мне ранил сердце - руки я простёр,
Закрыл глаза и слушал, потрясённый,
Далёкий топот стад и вольный клект орла,
И мнилось - внятны мне, там, в синеве бездонной,
Удары мощные упругого крыла.
Как яростно палило солнце плечи!
Как сладостно звучали из лугов
Вы, жизни прежней милые предтечи,
Свирели стройные соседних пастухов!
И так до вечера, в волненье одиноком,
Склонив лицо, я слушал шум земной,
Когда ж открыл глаза - торжественным потоком
Созвездия катились надо мной. | Когда́ впервы́е сму́тным очерта́ньем
Возни́кли вдалеке́ верхи́ роди́мых го́р,
Когда́ руче́й знако́мым лепета́ньем
Мне ра́нил се́рдце - ру́ки я́ простё́р,
Закры́л глаза́ и слу́шал, потрясё́нный,
Далё́кий то́пот ста́д и во́льный кле́кт орла́,
И мни́лось - вня́тны мне́, там, в синеве́ бездо́нной,
Уда́ры мо́щные упру́гого крыла́.
Как я́ростно пали́ло со́лнце пле́чи!
Как сла́достно звуча́ли из луго́в
Вы, жи́зни пре́жней ми́лые предте́чи,
Свире́ли стро́йные сосе́дних пастухо́в!
И та́к до ве́чера, в волне́нье одино́ком,
Склони́в лицо́, я слу́шал шу́м земно́й,
Когда́ ж откры́л глаза́ - торже́ственным пото́ком
Созве́здия кати́лись на́до мно́й. |
Владислав Ходасевич | Стансы | Святыня меркнущего дня,
Уединённое презренье,
Ты стало посещать меня,
Как посещало вдохновенье.
Живу один, зову игрой
Слова романсов, письма, встречи,
Но горько вспоминать порой
Свои лирические речи!
Но жаль невозвратимых дней,
Сожжённых дерзко и упрямо, -
Душистых зёрен фимиама
На пламени души моей.
О, радости любви простой,
Утехи нежных обольщений!
Вы величавей, вы священней
Величия души пустой...
И хочется упасть во прах,
И хочется молиться снова,
И новый мир создать в слезах,
Во всем - подобие былого. | Святы́ня ме́ркнущего дня́,
Уединё́нное презре́нье,
Ты ста́ло посеща́ть меня́,
Как посеща́ло вдохнове́нье.
Живу́ оди́н, зову́ игро́й
Слова́ рома́нсов, пи́сьма, встре́чи,
Но го́рько вспомина́ть поро́й
Свои́ лири́ческие ре́чи!
Но жа́ль невозврати́мых дне́й,
Сожжё́нных де́рзко и упря́мо, -
Души́стых зё́рен фимиа́ма
На пла́мени души́ мое́й.
О, ра́дости любви́ просто́й,
Уте́хи не́жных обольще́ний!
Вы велича́вей, вы́ свяще́нней
Вели́чия души́ пусто́й...
И хо́чется упа́сть во пра́х,
И хо́чется моли́ться сно́ва,
И но́вый ми́р созда́ть в слеза́х,
Во все́м - подо́бие было́го. |
Владислав Ходасевич | В альбом | Вчера под вечер веткой туи
Вы постучали мне в окно.
Но я не верю в поцелуи
И страсти не люблю давно.
В холодном сердце созидаю
Простой и нерушимый храм...
Взгляните: пар над чашкой чаю!
Какой прекрасный фимиам!
Но, внемля утро, щебет птичий,
За озером далёкий гром,
Кто б не почтил призыв девичий
Улыбкой, розой и стихом? | Вчера́ под ве́чер ве́ткой ту́и
Вы постуча́ли мне́ в окно́.
Но я́ не ве́рю в поцелу́и
И стра́сти не люблю́ давно́.
В холо́дном се́рдце созида́ю
Просто́й и неруши́мый хра́м...
Взгляни́те: па́р над ча́шкой ча́ю!
Како́й прекра́сный фимиа́м!
Но, вне́мля у́тро, ще́бет пти́чий,
За о́зером далё́кий гро́м,
Кто б не почти́л призы́в деви́чий
Улы́бкой, ро́зой и стихо́м? |
Владислав Ходасевич | Дождь | Я рад всему: что город вымок,
Что крыши, пыльные вчера,
Сегодня, ясным шёлком лоснясь,
Свергают струи серебра.
Я рад, что страсть моя иссякла.
Смотрю с улыбкой из окна,
Как быстро ты проходишь мимо
По скользкой улице, одна.
Я рад, что дождь пошёл сильнее
И что, в чужой подъезд зайдя,
Ты опрокинешь зонтик мокрый
И отряхнёшься от дождя.
Я рад, что ты меня забыла,
Что, выйдя из того крыльца,
Ты на окно моё не взглянешь,
Не вскинешь на меня лица.
Я рад, что ты проходишь мимо,
Что ты мне все-таки видна,
Что так прекрасно и невинно
Проходит страстная весна. | Я ра́д всему́: что го́род вы́мок,
Что кры́ши, пы́льные вчера́,
Сего́дня, я́сным шё́лком лоснясь,
Сверга́ют стру́и серебра́.
Я ра́д, что стра́сть моя́ исся́кла.
Смотрю́ с улы́бкой из окна́,
Как бы́стро ты́ прохо́дишь ми́мо
По ско́льзкой у́лице, одна́.
Я ра́д, что до́ждь пошё́л сильне́е
И что́, в чужо́й подъе́зд зайдя́,
Ты опроки́нешь зо́нтик мо́крый
И отряхнё́шься от дождя́.
Я ра́д, что ты́ меня́ забы́ла,
Что, вы́йдя из того́ крыльца́,
Ты на окно́ моё́ не взгля́нешь,
Не вски́нешь на меня́ лица́.
Я ра́д, что ты́ прохо́дишь ми́мо,
Что ты́ мне все́-таки́ видна́,
Что та́к прекра́сно и неви́нно
Прохо́дит стра́стная весна́. |
Владислав Ходасевич | Ворожба (Мыши) | Догорел закат за речкой.
Загорелись три свечи.
Стань, подруженька, за печкой,
Трижды ножкой постучи.
Пусть опять на зов твой мыши
Придут вечер коротать.
Только нужно жить потише,
Не шуметь и не роптать.
Есть предел земным томленьям,
Не горюй и слёз не лей.
С чистым сердцем, с умиленьем
Дорогих встречай гостей.
В сонный вечер, в доме старом,
В круге зыбкого огня
Помолись-ка нашим ларам
За себя и за меня.
Свечи гаснут, розы вянут,
Даже песне есть конец, -
Только мыши не обманут
Истомившихся сердец. | Догоре́л зака́т за ре́чкой.
Загоре́лись три́ свечи́.
Ста́нь, подру́женька, за пе́чкой,
Три́жды но́жкой постучи́.
Пу́сть опя́ть на зо́в твой мы́ши
Придут ве́чер корота́ть.
То́лько ну́жно жи́ть поти́ше,
Не шуме́ть и не ропта́ть.
Е́сть преде́л земны́м томле́ньям,
Не горю́й и слё́з не ле́й.
С чи́стым се́рдцем, с умиле́ньем
Дороги́х встреча́й госте́й.
В со́нный ве́чер, в до́ме ста́ром,
В кру́ге зы́бкого огня́
Помоли́сь-ка на́шим ла́рам
За себя́ и за меня́.
Све́чи га́снут, ро́зы вя́нут,
Да́же пе́сне е́сть коне́ц, -
То́лько мы́ши не обма́нут
Истоми́вшихся серде́ц. |
Владислав Ходасевич | Сырнику (Мыши) | Милый, верный Сырник, друг незаменимый,
Гость, всегда желанный в домике моем!
Томно веют весны, долго длятся зимы, -
Вечно я тоскую по тебе одном.
Знаю: каждый вечер робко скрипнет дверца,
Прошуршат обои - и приходишь ты
Ласковой беседой веселить мне сердце
В час отдохновенья, мира и мечты.
Ты не разделяешь слишком пылких бредней,
Любишь только сыр, швейцарский и простой
Редко ходишь дальше кладовой соседней,
Учишь жизни ясной, бедной и святой.
Заведу ли речь я о Любви, о Мире -
Ты свернёшь искусно на любимый путь:
О делах подпольных, о насущном сыре, -
А в окно струится голубая ртуть -
Друг и покровитель, честный собеседник,
Стереги мой домик до рассвета дня...
Дорогой учитель, мудрый проповедник,
Обожатель сыра, - не оставь меня! | Ми́лый, ве́рный Сы́рник, дру́г незамени́мый,
Го́сть, всегда́ жела́нный в до́мике мое́м!
То́мно ве́ют ве́сны, до́лго для́тся зи́мы, -
Ве́чно я́ тоску́ю по тебе́ одно́м.
Зна́ю: ка́ждый ве́чер ро́бко скри́пнет две́рца,
Прошурша́т обо́и - и прихо́дишь ты́
Ла́сковой бесе́дой весели́ть мне се́рдце
В ча́с отдохнове́нья, ми́ра и мечты́.
Ты́ не разделя́ешь сли́шком пы́лких бре́дней,
Лю́бишь то́лько сы́р, швейца́рский и просто́й
Ре́дко хо́дишь да́льше кладово́й сосе́дней,
У́чишь жи́зни я́сной, бе́дной и свято́й.
Заведу́ ли ре́чь я о Любви́, о Ми́ре -
Ты́ свернё́шь иску́сно на люби́мый пу́ть:
О дела́х подпо́льных, о насу́щном сы́ре, -
А в окно́ струи́тся голуба́я рту́ть -
Дру́г и покрови́тель, че́стный собесе́дник,
Стереги́ мой до́мик до рассве́та дня́...
Дорого́й учи́тель, му́дрый пропове́дник,
Обожа́тель сы́ра, - не оста́вь меня́! |
Владислав Ходасевич | Молитва (Мыши) | Все былые страсти, все тревоги
Навсегда забудь и затаи...
Вам молюсь я, маленькие боги,
Добрые хранители мои.
Скромные примите приношенья:
Ломтик сыра, крошки со стола...
Больше нет ни страха, ни волненья:
Счастье входит в сердце, как игла. | Все́ былы́е стра́сти, все́ трево́ги
Навсегда́ забу́дь и затаи́...
Ва́м молю́сь я, ма́ленькие бо́ги,
До́брые храни́тели мои́.
Скро́мные прими́те приноше́нья:
Ло́мтик сы́ра, кро́шки со стола́...
Бо́льше не́т ни стра́ха, ни волне́нья:
Сча́стье вхо́дит в се́рдце, ка́к игла́. |
Владислав Ходасевич | Прогулка | Хорошо, что в этом мире
Есть магические ночи,
Мерный скрип высоких сосен,
Запах тмина и ромашки
И луна.
Хорошо, что в этом мире
Есть ещё причуды сердца,
Что царевна, хоть не любит,
Позволяет прямо в губы
Целовать.
Хорошо, что, словно крылья
На серебряной дорожке,
Распластался тонкой тенью,
И колышется, и никнет
Чёрный бант.
Хорошо с улыбкой думать,
Что царевна (хоть не любит!)
Не забудет ночи лунной,
Ни меня, ни поцелуев -
Никогда! | Хорошо́, что в э́том ми́ре
Е́сть маги́ческие но́чи,
Ме́рный скри́п высо́ких со́сен,
За́пах тми́на и рома́шки
И луна́.
Хорошо́, что в э́том ми́ре
Е́сть ещё́ причу́ды се́рдца,
Что́ царе́вна, хо́ть не лю́бит,
Позволя́ет пря́мо в гу́бы
Целова́ть.
Хорошо́, что, сло́вно кры́лья
На сере́бряной доро́жке,
Распласта́лся то́нкой те́нью,
И колы́шется, и ни́кнет
Чё́рный ба́нт.
Хорошо́ с улы́бкой ду́мать,
Что́ царе́вна (хо́ть не лю́бит! )
Не забу́дет но́чи лу́нной,
Ни меня́, ни поцелу́ев -
Никогда́! |
Владислав Ходасевич | Досада | Что сердце? Лань. А ты стрелок, царевна.
Но мне не пасть от полудетских рук,
И, промахнувшись, горестно и гневно
Ты опускаешь неискусный лук.
И целый день обиженная бродишь
Над озером, где ветер и камыш,
И резвых игр, как прежде, не заводишь,
И песнями подруг не веселишь.
А день бежит, и доцветают розы
В вечерний, лунный, в безысходный час, -
И, может быть, рассерженные слезы
Готовы хлынуть из огромных глаз. | Что се́рдце? Ла́нь. А ты́ стрело́к, царе́вна.
Но мне́ не па́сть от полуде́тских ру́к,
И, промахну́вшись, го́рестно и гне́вно
Ты опуска́ешь нѐиску́сный лу́к.
И це́лый де́нь оби́женная бро́дишь
Над о́зером, где ве́тер и камы́ш,
И ре́звых и́гр, как пре́жде, не заво́дишь,
И пе́снями подру́г не весели́шь.
А де́нь бежи́т, и доцвета́ют ро́зы
В вече́рний, лу́нный, в безысхо́дный ча́с, -
И, мо́жет бы́ть, рассе́рженные сле́зы
Гото́вы хлы́нуть из огро́мных гла́з. |
Владислав Ходасевич | Успокоение | Сладко жить в твоей, царевна, власти,
В круге пальм, и вишен, и причуд.
Ты как пена над бокалом Асти,
Ты - небес прозрачный изумруд.
День пройдёт, сокроет в дымке знойной
Смуглые, ленивые черты, -
Тихий вечер мирно и спокойно
Сыплет в море синие цветы.
Там, внизу, звезда дробится в пене,
Там, вверху, темнеет сонный куст.
От морских прозрачных испарений
Солоны края румяных уст...
И душе не страшно расставанье -
Мудрый дар играющих богов.
Мир тебе, священное сиянье
Лигурийских звёздных вечеров. | Сла́дко жи́ть в твое́й, царе́вна, вла́сти,
В кру́ге па́льм, и ви́шен, и причу́д.
Ты́ как пе́на над бока́лом А́сти,
Ты́ - небе́с прозра́чный изумру́д.
Де́нь пройдё́т, сокро́ет в ды́мке зно́йной
Сму́глые, лени́вые черты́, -
Ти́хий ве́чер ми́рно и споко́йно
Сы́плет в мо́ре си́ние цветы́.
Та́м, внизу́, звезда́ дроби́тся в пе́не,
Та́м, вверху́, темне́ет со́нный ку́ст.
От морски́х прозра́чных испаре́ний
Со́лоны края́ румя́ных у́ст...
И душе́ не стра́шно расстава́нье -
Му́дрый да́р игра́ющих бого́в.
Ми́р тебе́, свяще́нное сия́нье
Лигури́йских звё́здных вечеро́в. |
Владислав Ходасевич | Завет | Благодари богов, царевна,
За ясность неба, зелень вод,
За то, что солнце ежедневно
Свой совершает оборот;
За то, что тонким изумрудом
Звезда скатилась в камыши,
За то, что нет конца причудам
Твоей изменчивой души;
За то, что ты, царевна, в мире
Как роза дикая цветёшь
И лишь в моей, быть может, лире
Свой краткий срок переживёшь. | Благодари́ бого́в, царе́вна,
За я́сность не́ба, зе́лень во́д,
За то́, что со́лнце ежедне́вно
Свой соверша́ет оборо́т;
За то́, что то́нким изумру́дом
Звезда́ скати́лась в камыши́,
За то́, что не́т конца́ причу́дам
Твое́й изме́нчивой души́;
За то́, что ты́, царе́вна, в ми́ре
Как ро́за ди́кая цветё́шь
И ли́шь в мое́й, быть мо́жет, ли́ре
Свой кра́ткий сро́к переживё́шь. |
Владислав Ходасевич | Ситцевое царство | К большому подойдя окну,
Ты плачешь, бедная царица.
Окутали твою страну
Полотнища ночного ситца.
Выходишь на пустой балкон,
Повитый пеленой тумана.
Безгласен неба синий склон.
Жасмин благоухает пряно.
Ты комкаешь платок в руке,
Сверкает, точно нож, зарница -
И заунывно вдалеке
Курлыкает ночная птица.
И плачешь, уронив венец.
Твой шут, щадя покой любимой,
Рукой зажавши бубенец,
На цыпочках проходит мимо.
Раздвинул пёстрым колпаком
Росой пропитанные ситцы
И спрятался. Как знать, о чем
Предутренняя грусть царицы? | К большо́му подойдя́ окну́,
Ты пла́чешь, бе́дная цари́ца.
Оку́тали твою́ страну́
Поло́тнища ночно́го си́тца.
Выхо́дишь на пусто́й балко́н,
Пови́тый пелено́й тума́на.
Безгла́сен не́ба си́ний скло́н.
Жасми́н благоуха́ет пря́но.
Ты ко́мкаешь плато́к в руке́,
Сверка́ет, то́чно но́ж, зарни́ца -
И зауны́вно вдалеке́
Курлы́кает ночна́я пти́ца.
И пла́чешь, урони́в вене́ц.
Твой шу́т, щадя́ поко́й люби́мой,
Руко́й зажа́вши бубене́ц,
На цы́почках прохо́дит ми́мо.
Раздви́нул пё́стрым колпако́м
Росо́й пропи́танные си́тцы
И спря́тался. Как зна́ть, о че́м
Преду́тренняя гру́сть цари́цы? |
Владислав Ходасевич | Вечер | Красный Марс восходит над агавой,
Но прекрасней светят нам они -
Генуи, в былые дни лукавой,
Мирные, торговые огни.
Меркнут гор прибрежные отроги,
Пахнет пылью, морем и вином.
Запоздалый ослик на дороге
Торопливо плещет бубенцом...
Не в такой ли час, когда ночные
Небеса синели надо всем,
На таком же ослике Мария
Покидала тесный Вифлеем?
Топотали частые копыта,
Отставал Иосиф, весь в пыли...
Что еврейке бедной до Египта,
До чужих овец, чужой земли?
Плачет мать. Дитя под чёрной тальмой
Сонными губами ищет грудь.
А вдали, вдали звезда над пальмой
Беглецам указывает путь. | Кра́сный Ма́рс восхо́дит над ага́вой,
Но прекра́сней све́тят на́м они́ -
Ге́нуи, в былы́е дни́ лука́вой,
Ми́рные, торго́вые огни́.
Ме́ркнут го́р прибре́жные отро́ги,
Па́хнет пы́лью, мо́рем и вино́м.
Запозда́лый о́слик на доро́ге
Торопли́во пле́щет бубенцо́м...
Не в тако́й ли ча́с, когда́ ночны́е
Небеса́ сине́ли на́до все́м,
На тако́м же о́слике Мари́я
Покида́ла те́сный Вифлее́м?
Топота́ли ча́стые копы́та,
Отстава́л Ио́сиф, ве́сь в пыли́...
Что́ евре́йке бе́дной до Еги́пта,
До чужи́х ове́ц, чужо́й земли́?
Пла́чет ма́ть. Дитя́ под чё́рной та́льмой
Со́нными губа́ми и́щет гру́дь.
А вдали́, вдали́ звезда́ над па́льмой
Беглеца́м ука́зывает пу́ть. |
Владислав Ходасевич | Новый год | "С Новым годом!" Как ясна улыбка!
"С Новым счастьем!" - "Милый, мы вдвоём!"
У окна в аквариуме рыбка
Тихо блещет золотым пером.
Светлым утром, у окна в гостиной,
Милый образ, милый голос твой...
Поцелуй душистый и невинный...
Новый год! Счастливый! Золотой!
Кто меня счастливее сегодня?
Кто скромнее шутит о судьбе?
Что прекрасней сказки новогодней,
Одинокой сказки - о тебе? | "С Но́вым го́дом!" Ка́к ясна́ улы́бка!
"С Но́вым сча́стьем! " - " Ми́лый, мы́ вдвоё́м!"
У окна́ в аква́риуме ры́бка
Ти́хо бле́щет золоты́м перо́м.
Све́тлым у́тром, у окна́ в гости́ной,
Ми́лый о́браз, ми́лый го́лос тво́й...
Поцелу́й души́стый и неви́нный...
Но́вый го́д! Счастли́вый! Золото́й!
Кто́ меня́ счастли́вее сего́дня?
Кто́ скромне́е шу́тит о судьбе́?
Что́ прекра́сней ска́зки но̀вого́дней,
Одино́кой ска́зки - о тебе́? |
Владислав Ходасевич | Ручей | Взгляни, как солнце обольщает
Пересыхающий ручей
Полдневной прелестью своей, -
А он рокочет и вздыхает
И на бегу оскудевает
Средь обнажившихся камней.
Под вечер путник молодой
Приходит, песню напевая;
Свой посох на песок слагая,
Он воду черпает рукой
И пьёт - в струе, уже ночной,
Своей судьбы не узнавая. | Взгляни́, как со́лнце обольща́ет
Пересыха́ющий руче́й
Полдне́вной пре́лестью свое́й, -
А о́н роко́чет и вздыха́ет
И на бегу́ оскудева́ет
Средь обнажи́вшихся камне́й.
Под ве́чер пу́тник молодо́й
Прихо́дит, пе́сню напева́я;
Свой по́сох на песо́к слага́я,
Он во́ду че́рпает руко́й
И пьё́т - в струе́, уже́ ночно́й,
Свое́й судьбы́ не узнава́я. |
Владислав Ходасевич | Надпись к силуэту | От крыши до крыши протянут канат.
Легко и спокойно идёт акробат.
В руках его - палка, он весь - как весы,
А зрители снизу задрали носы.
Толкаются, шепчут: "Сейчас упадёт!" -
И каждый чего-то взволнованно ждёт.
Направо - старушка глядит из окна,
Налево - гуляка с бокалом вина.
Но небо прозрачно, и прочен канат.
Легко и спокойно идёт акробат.
А если, сорвавшись, фигляр упадёт
И, охнув, закрестится лживый народ, -
Поэт, проходи с безучастным лицом:
Ты сам не таким ли живёшь ремеслом? | От кры́ши до кры́ши протя́нут кана́т.
Легко́ и споко́йно идё́т акроба́т.
В рука́х его - па́лка, он ве́сь - как весы́,
А зри́тели сни́зу задра́ли носы́.
Толка́ются, ше́пчут: "Сейча́с упадё́т!" -
И ка́ждый чего́-то взволно́ванно ждё́т.
Напра́во - стару́шка гляди́т из окна́,
Нале́во - гуля́ка с бока́лом вина́.
Но не́бо прозра́чно, и про́чен кана́т.
Легко́ и споко́йно идё́т акроба́т.
А е́сли, сорва́вшись, фигля́р упадё́т
И, о́хнув, закре́стится лжи́вый наро́д, -
Поэ́т, проходи́ с безуча́стным лицо́м:
Ты са́м не таки́м ли живё́шь ремесло́м? |
Владислав Ходасевич | * * * | Со слабых век сгоняя смутный сон,
Живу весь день, тревожим и волнуем,
И каждый вечер падаю, сражён
Усталости последним поцелуем.
Но и во сне душе покоя нет:
Ей снится явь, тревожная, земная,
И собственный сквозь сон я слышу бред,
Дневную жизнь с трудом припоминая. | Со сла́бых ве́к сгоня́я сму́тный со́н,
Живу́ весь де́нь, трево́жим и волну́ем,
И ка́ждый ве́чер па́даю, сражё́н
Уста́лости после́дним поцелу́ем.
Но и во сне́ душе́ поко́я не́т:
Ей сни́тся я́вь, трево́жная, земна́я,
И со́бственный сквозь со́н я слы́шу бре́д,
Дневну́ю жи́знь с трудо́м припомина́я. |
Владислав Ходасевич | Про себя | Нет, есть во мне прекрасное, но стыдно
Его назвать перед самим собой,
Перед людьми ж - подавно: с их обидной
Душа не примирится похвалой.
И вот - живу, чудесный образ мой
Скрыв под личиной низкой и ехидной...
Взгляни, мой друг: по травке золотой
Ползёт паук с отметкой крестовидной,
Пред ним ребёнок спрячется за мать,
И ты сама спешишь его согнать
Рукой брезгливой с шейки розоватой.
И он бежит от гнева твоего,
Стыдясь себя, не ведая того,
Что значит знак его спины мохнатой. | Нет, е́сть во мне́ прекра́сное, но сты́дно
Его́ назва́ть перед сами́м собо́й,
Перед людьми́ ж - пода́вно: с и́х оби́дной
Душа́ не примири́тся похвало́й.
И во́т - живу́, чуде́сный о́браз мо́й
Скрыв под личи́ной ни́зкой и ехи́дной...
Взгляни́, мой дру́г: по тра́вке золото́й
Ползё́т пау́к с отме́ткой крѐстови́дной,
Пред ни́м ребё́нок спря́чется за ма́ть,
И ты́ сама́ спеши́шь его́ согна́ть
Руко́й брезгли́вой с ше́йки розова́той.
И о́н бежи́т от гне́ва твоего́,
Стыдя́сь себя́, не ве́дая того́,
Что зна́чит зна́к его́ спины́ мохна́той. |
Владислав Ходасевич | Про себя | Нет, ты не прав, я не собой пленен.
Что доброго в наёмнике усталом?
Своим чудесным, божеским началом,
Смотря в себя, я сладко потрясен.
Когда в стихах, в отображенье малом
Мне подлинный мой образ обнажён, -
Все кажется, что я стою, склонен,
В вечерний час над водяным зерцалом.
И, чтоб мою к себе приблизить высь,
Гляжу я в глубь, где звёзды занялись.
Упав туда, спокойно угасает
Нечистый взор моих земных очей,
Но пламенно оттуда проступает
Венок из звёзд над головой моей. | Нет, ты́ не пра́в, я не собо́й плене́н.
Что до́брого в наё́мнике уста́лом?
Свои́м чуде́сным, бо́жеским нача́лом,
Смотря́ в себя́, я сла́дко потрясе́н.
Когда́ в стиха́х, в отображе́нье ма́лом
Мне по́длинный мой о́браз обнажё́н, -
Все ка́жется, что я́ стою́, склоне́н,
В вече́рний ча́с над водяны́м зерца́лом.
И, что́б мою́ к себе́ прибли́зить вы́сь,
Гляжу́ я в глу́бь, где звё́зды заняли́сь.
Упа́в туда́, споко́йно угаса́ет
Нечи́стый взо́р мои́х земны́х оче́й,
Но пла́менно отту́да проступа́ет
Вено́к из звё́зд над голово́й мое́й. |
Владислав Ходасевич | Утро | Нет, больше не могу смотреть я
Туда, в окно!
О, это горькое предсмертье, -
К чему оно?
Во всем одно звучит: "Разлуке
Ты обречён!"
Как нежно в нашем переулке
Желтеет клён!
Ни голоса вокруг, ни стука,
Все та же даль...
А все-таки порою жутко,
Порою жаль. | Нет, бо́льше не могу́ смотре́ть я
Туда́, в окно́!
О, э́то го́рькое предсме́ртье, -
К чему́ оно́?
Во все́м одно́ звучи́т: " Разлу́ке
Ты обречё́н! "
Как не́жно в на́шем переу́лке
Желте́ет клё́н!
Ни голоса́ вокру́г, ни сту́ка,
Все та́ же да́ль...
А все́-таки́ поро́ю жу́тко,
Поро́ю жа́ль. |
Владислав Ходасевич | В Петровском парке | Висел он, не качаясь,
На узком ремешке.
Свалившаяся шляпа
Лежала на песке.
В ладонь впивались ногти
На стиснутой руке.
А солнце восходило,
Стремя к полудню бег,
И, перед этим солнцем
Не опуская век,
Был высоко приподнят
На воздух человек.
И зорко, зорко, зорко
Смотрел он на восток.
Внизу столпились люди
В притихнувший кружок.
И был почти невидим
Тот узкий ремешок. | Висе́л он, не кача́ясь,
На у́зком ремешке́.
Свали́вшаяся шля́па
Лежа́ла на песке́.
В ладо́нь впива́лись но́гти
На сти́снутой руке́.
А со́лнце восходи́ло,
Стремя́ к полу́дню бе́г,
И, пе́ред э́тим со́лнцем
Не опуска́я ве́к,
Был высоко́ припо́днят
На во́здух челове́к.
И зо́рко, зо́рко, зо́рко
Смотре́л он на восто́к.
Внизу́ столпи́лись лю́ди
В прити́хнувший кружо́к.
И бы́л почти́ неви́дим
Тот у́зкий ремешо́к. |
Владислав Ходасевич | Смоленский рынок | Смоленский рынок
Перехожу.
Полёт снежинок
Слежу, слежу.
При свете дня
Желтеют свечи;
Всё те же встречи
Гнетут меня.
Всё к той же чаше
Припал - и пью...
Соседки наши
Несут кутью.
У церкви - синий
Раскрытый гроб,
Ложится иней
На мёртвый лоб...
О, лёт снежинок,
Остановись!
Преобразись,
Смоленский рынок! | Смоле́нский ры́нок
Перехожу́.
Полё́т снежи́нок
Слежу́, слежу́.
При све́те дня́
Желте́ют све́чи;
Всё те́ же встре́чи
Гнету́т меня́.
Всё к то́й же ча́ше
Припа́л - и пью́...
Сосе́дки на́ши
Несу́т кутью́.
У це́ркви - си́ний
Раскры́тый гро́б,
Ложи́тся и́ней
На мё́ртвый ло́б...
О, лё́т снежи́нок,
Останови́сь!
Преобрази́сь,
Смоле́нский ры́нок! |
Владислав Ходасевич | У моря | А мне и волн морских прибой,
Влача каменья,
Поёт летейскою струёй,
Без утешенья.
Безветрие, покой и лень.
Но в ясном свете
Откуда же ложится тень
На руки эти?
Не ты ль ещё томишь, не ты ль,
Глухое тело?
Вон - белая вскрутилась пыль
И пролетела.
Взбирается на холм крутой
Овечье стадо...
А мне айдесская сквозь зной
Сквозит прохлада. | А мне́ и во́лн морски́х прибо́й,
Влача́ каме́нья,
Поё́т лете́йскою струё́й,
Без утеше́нья.
Безве́трие, поко́й и ле́нь.
Но в я́сном све́те
Отку́да же ложи́тся те́нь
На ру́ки э́ти?
Не ты́ ль ещё́ томи́шь, не ты́ ль,
Глухо́е те́ло?
Вон - бе́лая вскрути́лась пы́ль
И пролете́ла.
Взбира́ется на хо́лм круто́й
Ове́чье ста́до...
А мне́ айде́сская сквозь зно́й
Сквози́т прохла́да. |
Владислав Ходасевич | Вариация | Вновь эти плечи, эти руки
Погреть я вышел на балкон.
Сижу, - но все земные звуки -
Как бы во сне или сквозь сон.
И вдруг, изнеможенья полный,
Плыву: куда - не знаю сам,
Но мир мой ширится, как волны,
По разбежавшимся кругам.
Продлись, ласкательное чудо!
Я во второй вступаю круг
И слушаю, уже оттуда,
Моей качалки мерный стук. | Вновь э́ти пле́чи, э́ти ру́ки
Погре́ть я вы́шел на балко́н.
Сижу́, - но все́ земны́е зву́ки -
Как бы во сне́ или сквозь со́н.
И вдру́г, изнеможе́нья по́лный,
Плыву́: куда́ - не зна́ю са́м,
Но ми́р мой ши́рится, как во́лны,
По разбежа́вшимся круга́м.
Продли́сь, ласка́тельное чу́до!
Я во второ́й вступа́ю кру́г
И слу́шаю, уже́ отту́да,
Мое́й кача́лки ме́рный сту́к. |
Владислав Ходасевич | Золото | В рот - золото, а в руки - мак и мёд;
Последние дары твоих земных забот.
Но пусть не буду я, как римлянин, сожжён:
Хочу в земле вкусить утробный сон,
Хочу весенним злаком прорасти,
Кружась по древнему по звёздному пути.
В могильном сумраке истлеют мак и мёд,
Провалится монета в тёмный рот...
Но через много, много тёмных лет
Пришлец неведомый отроет мой скелет,
И в чёрном черепе, что заступом разбит,
Тяжёлая монета загремит -
И золото сверкнёт среди костей,
Как солнце малое, как след души моей. | В рот - зо́лото, а в ру́ки - ма́к и мё́д;
После́дние дары́ твои́х земны́х забо́т.
Но пу́сть не бу́ду я́, как ри́млянин, сожжё́н:
Хочу́ в земле́ вкуси́ть утро́бный со́н,
Хочу́ весе́нним зла́ком прорасти́,
Кружа́сь по дре́внему по звё́здному пути́.
В моги́льном су́мраке истле́ют ма́к и мё́д,
Прова́лится моне́та в тё́мный ро́т...
Но че́рез мно́го, мно́го тё́мных ле́т
Пришле́ц неве́домый отро́ет мо́й скеле́т,
И в чё́рном че́репе, что за́ступом разби́т,
Тяжё́лая моне́та загреми́т -
И зо́лото сверкнё́т среди́ косте́й,
Как со́лнце ма́лое, как сле́д души́ мое́й. |
Игорь Северянин | Игорь Северянин — NOCTURNE (Ноктюрн) | Сон лилея, лиловеет запад дня.
Снова сердце для рассудка западня.
Только вспомню о тебе — к тебе влечёт.
Знаешь мысли ты мои наперечёт.
И хочу иль не хочу — к тебе без слов
Я иду... А запад грустен и лилов. | Со́н лиле́я, лилове́ет за́пад дня́.
Сно́ва се́рдце для рассу́дка западня́.
То́лько вспо́мню о тебе́ — к тебе́ влечё́т.
Зна́ешь мы́сли ты́ мои́ наперечё́т.
И хочу́ иль не хочу́ — к тебе́ без сло́в
Я́ иду́... А за́пад гру́стен и лило́в. |
Игорь Северянин | Сонет (я полюбил ее зимою) | Я полюбил её зимою
И розы сеял на снегу
Под чернолесья бахромою
На запустелом берегу.
Луна полярная, над тьмою
Всходя, гнала седую мгу,
Встречаясь с ведьмою хромою,
Поднявшей снежную пургу.
И, слушая, как стонет вьюга,
Дрожала бедная подруга,
Как беззащитная газель;
И слушал я, исполнен гнева,
Как выла злобная метель
О смерти зимнего посева. | Я полюби́л её́ зимо́ю
И ро́зы се́ял на снегу́
Под черноле́сья бахромо́ю
На запусте́лом берегу́.
Луна́ поля́рная, над тьмо́ю
Всходя́, гнала́ седу́ю мгу́,
Встреча́ясь с ве́дьмою хромо́ю,
Подня́вшей сне́жную пургу́.
И, слу́шая, как сто́нет вью́га,
Дрожа́ла бе́дная подру́га,
Как беззащи́тная газе́ль;
И слу́шал я́, испо́лнен гне́ва,
Как вы́ла зло́бная мете́ль
О сме́рти зи́мнего посе́ва. |
Игорь Северянин | Странно | Мы живём, точно в сне неразгаданном,
На одной из удобных планет...
Много есть, чего вовсе не надо нам,
А того, что нам хочется, нет | Мы живё́м, точно в сне́ неразга́данном,
На одно́й из удо́бных плане́т...
Много е́сть, чего во́все не на́до нам,
А того́, что нам хо́чется, не́т |
Игорь Северянин | Здесь и там (рефрены) | Тайна смерти непонятна
Для больших умов;
Разгадать, - мы, вероятно,
Не имеем слов.
Мне догадка шепчет внятно:
"Верь моим словам:
Непонятное - понятно,
Но не здесь, а Там".
Мысль работает тревожно:
"Жил, всю жизнь греша,
И тебе навряд ли можно
Рая ждать, душа".
Друг, твоё сомненье ложно;
Верь моим словам:
"Невозможное возможно,
Но не здесь, а Там".
Жил ты с другом беззаботно,
Гимны пел судьбе;
Друг любимый безотчётно
Жертвой пал в борьбе.
Дружий дух ушёл обратно
Словно фимиам...
"Невозвратное - возвратно,
Но не здесь, а Там". | Та́йна сме́рти нѐпоня́тна
Для больши́х умо́в;
Разгада́ть, - мы, вероя́тно,
Не име́ем сло́в.
Мне́ дога́дка ше́пчет вня́тно:
" Ве́рь мои́м слова́м:
Нѐпоня́тное - поня́тно,
Но не зде́сь, а Та́м ".
Мы́сль рабо́тает трево́жно:
" Жи́л, всю жи́знь греша́,
И тебе́ навря́д ли мо́жно
Ра́я жда́ть, душа́ ".
Дру́г, твоё́ сомне́нье ло́жно;
Ве́рь мои́м слова́м:
" Нѐвозмо́жное возмо́жно,
Но не зде́сь, а Та́м ".
Жи́л ты с дру́гом беззабо́тно,
Ги́мны пе́л судьбе́;
Дру́г люби́мый безотчё́тно
Же́ртвой па́л в борьбе́.
Дру́жий ду́х ушё́л обра́тно
Сло́вно фимиа́м...
" Нѐвозвра́тное - возвра́тно,
Но не зде́сь, а Та́м ". |
Игорь Северянин | Молитва Мирре | Тяжко видеть гибель мира,
Ощущать её.
Страждет сердце, друг мой Мирра,
Бедное моё.
Все так жалко, так ничтожно...
День угрозней дня...
Дорогая, если можно,
Поддержи меня.
В этой яви только злоба, -
Радость лишь во сне...
Дорогая, встань из гроба
И приди ко мне.
Безнадёжно! Жутко! пусто!
В днях не видно дней...
Гибнет, чувствую, искусство,
Что всего больней.
Гибель мира для поэта
Ведь не так страшна,
Как искусства гибель. Это
Ты поймёшь одна.
Ты, родная, ты, благая,
Как прекрасен рай,
Дай мне веру, дорогая,
И надежду дай.
Эти вопли сердца, Мирра,
Это не слова...
Ты, умершая для мира,
Для меня жива!.. | Тя́жко ви́деть ги́бель ми́ра,
Ощуща́ть её́.
Стра́ждет се́рдце, дру́г мой Ми́рра,
Бе́дное моё́.
Все́ так жа́лко, та́к ничто́жно...
Де́нь угро́зней дня́...
Дорога́я, е́сли мо́жно,
Поддержи́ меня́.
В э́той я́ви то́лько зло́ба, -
Ра́дость ли́шь во сне́...
Дорога́я, вста́нь из гро́ба
И приди́ ко мне́.
Безнадё́жно! Жу́тко! пу́сто!
В дня́х не ви́дно дне́й...
Ги́бнет, чу́вствую, иску́сство,
Что́ всего́ больне́й.
Ги́бель ми́ра для поэ́та
Ве́дь не та́к страшна́,
Ка́к иску́сства ги́бель. Э́то
Ты́ поймё́шь одна́.
Ты́, родна́я, ты́, блага́я,
Ка́к прекра́сен ра́й,
Да́й мне ве́ру, дорога́я,
И наде́жду да́й.
Э́ти во́пли се́рдца, Ми́рра,
Э́то не слова́...
Ты́, уме́ршая для ми́ра,
Для меня́ жива́!.. |
Илья Эренбург | Большая черная звезда | Большая чёрная звезда.
Остановились поезда.
Остановились корабли.
Травой дороги поросли.
Молчат бульвары и сады.
Молчат унылые дрозды.
Молчит Марго, бела, как мел,
Молчит Гюго, он онемел.
Не бьют часы. Застыл фонтан.
Стоит, не двинется туман.
Но вот опять вошла зима
В пустые тёмные дома.
Париж измучен, ночь не спит,
В бреду он на восток глядит:
Что значат беглые огни!
Куда опять идут они!
Ты можешь жить! Я не живу.
Молчи, они идут в Москву,
Они идут за годом год,
Они берут за дотом дот,
Ты не подымешь головы -
Они уж близко от Москвы.
Прощай, Париж, прощай навек!
Далёкий дым и белый снег.
Его ты белым не зови:
Он весь в огне, он весь в крови.
Гляди - они бегут назад,
Гляди - они в снегу лежат.
Пылает море серых крыш,
И на заре горит Париж,
Как будто холод тех могил
Его согрел и оживил.
Я вижу свет и снег в крови.
Я буду жить. И ты живи. | Больша́я чё́рная звезда́.
Останови́лись поезда́.
Останови́лись корабли́.
Траво́й доро́ги поросли́.
Молча́т бульва́ры и сады́.
Молча́т уны́лые дрозды́.
Молчи́т Марго́, бела́, как ме́л,
Молчи́т Гюго́, он онеме́л.
Не бью́т часы́. Засты́л фонта́н.
Стои́т, не дви́нется тума́н.
Но во́т опя́ть вошла́ зима́
В пусты́е тё́мные дома́.
Пари́ж изму́чен, но́чь не спи́т,
В бреду́ он на восто́к гляди́т:
Что зна́чат бе́глые огни́!
Куда́ опя́ть иду́т они́!
Ты мо́жешь жи́ть! Я не живу́.
Молчи́, они́ иду́т в Москву́,
Они́ иду́т за го́дом го́д,
Они́ беру́т за до́том до́т,
Ты не поды́мешь головы́ -
Они́ уж бли́зко от Москвы́.
Проща́й, Пари́ж, проща́й наве́к!
Далё́кий ды́м и бе́лый сне́г.
Его́ ты бе́лым не зови́:
Он ве́сь в огне́, он ве́сь в крови́.
Гляди́ - они́ бегу́т наза́д,
Гляди́ - они́ в снегу́ лежа́т.
Пыла́ет мо́ре се́рых кры́ш,
И на заре́ гори́т Пари́ж,
Как бу́дто хо́лод те́х моги́л
Его́ согре́л и оживи́л.
Я ви́жу све́т и сне́г в крови́.
Я бу́ду жи́ть. И ты́ живи́. |
Илья Эренбург | Когда в Париже осень злая | Когда в Париже осень злая
Меня по улицам несёт
И злобный дождь, не умолкая,
Лицо ослепшее сечёт, —
Как я грущу по русским зимам,
Каким навек недостижимым
Мне кажется и первый снег,
И санок окрылённый бег,
И над уснувшими домами
Чуть видный голубой дымок,
И в окнах робкий огонёк,
Зажжённый милыми руками,
Калитки скрип, собачий лай
И у огня горячий чай. | Когда́ в Пари́же о́сень зла́я
Меня́ по у́лицам несё́т
И зло́бный до́ждь, не умолка́я,
Лицо́ осле́пшее сечё́т, —
Как я́ грущу́ по ру́сским зи́мам,
Каки́м наве́к недостижи́мым
Мне ка́жется и пе́рвый сне́г,
И са́нок окрылё́нный бе́г,
И над усну́вшими дома́ми
Чуть ви́дный голубо́й дымо́к,
И в о́кнах ро́бкий огонё́к,
Зажжё́нный ми́лыми рука́ми,
Кали́тки скри́п, соба́чий ла́й
И у огня́ горя́чий ча́й. |
Илья Эренбург | Когда встают туманы злые | Когда встают туманы злые
И ветер гасит мой камин,
В бреду мне чудится, Россия,
Безлюдие твоих равнин.
В моей мансарде полутёмной,
Под шум парижской мостовой,
Ты кажешься мне столь огромной,
Столь беспримерно неживой,
Таишь такое безразличье,
Такое нехотенье жить,
Что я страшусь твоё величье
Своею жалобой смутить. | Когда́ встаю́т тума́ны злы́е
И ве́тер га́сит мо́й ками́н,
В бреду́ мне чу́дится, Росси́я,
Безлю́дие твои́х равни́н.
В мое́й манса́рде полутё́мной,
Под шу́м пари́жской мостово́й,
Ты ка́жешься мне сто́ль огро́мной,
Столь бесприме́рно нѐживо́й,
Таи́шь тако́е безразли́чье,
Тако́е нехоте́нье жи́ть,
Что я́ страшу́сь твоё́ вели́чье
Свое́ю жа́лобой смути́ть. |
Илья Эренбург | Когда закончен бой, присев на камень | Когда закончен бой, присев на камень,
В грязи, в поту, измученный солдат
Глядит ещё незрячими глазами
И другу отвечает невпопад.
Он, может быть, и закурить попросит,
Но не закурит, а махнёт рукой.
Какие жал он трудные колосья,
И где ему почудился покой!
Он с недоверьем оглядит избушки
Давно ему знакомого села,
И, невзначай рукой щеки коснувшись,
Он вздрогнет от внезапного тепла. | Когда́ зако́нчен бо́й, присе́в на ка́мень,
В грязи́, в поту́, изму́ченный солда́т
Гляди́т ещё́ незря́чими глаза́ми
И дру́гу отвеча́ет невпопа́д.
Он, мо́жет бы́ть, и закури́ть попро́сит,
Но не заку́рит, а махнё́т руко́й.
Каки́е жа́л он тру́дные коло́сья,
И где́ ему́ почу́дился поко́й!
Он с недове́рьем огляди́т избу́шки
Давно́ ему́ знако́мого села́,
И, невзнача́й руко́й щеки́ косну́вшись,
Он вздро́гнет от внеза́пного тепла́. |
Илья Эренбург | Когда зима, берясь за дело | Когда зима, берясь за дело,
Земли увечья, рвань и гной
Вдруг прикрывает очень белой
Непогрешимой пеленой,
Мы радуемся, как обновке,
Нам, простофилям, невдомёк,
Что это старые уловки,
Что снег на боковую лёг,
Что спишут первые метели
Не только упразднённый лист,
Но всё, чем жили мы в апреле,
Чему восторженно клялись.
Хитро придумано, признаться,
Чтоб хорошо сучилась нить,
Поспешной сменой декораций
Глаза от мыслей отучить. | Когда́ зима́, беря́сь за де́ло,
Земли́ уве́чья, рва́нь и гно́й
Вдруг прикрыва́ет о́чень бе́лой
Непогреши́мой пелено́й,
Мы ра́дуемся, ка́к обно́вке,
Нам, простофи́лям, невдомё́к,
Что э́то ста́рые уло́вки,
Что сне́г на бокову́ю лё́г,
Что спи́шут пе́рвые мете́ли
Не то́лько упразднё́нный ли́ст,
Но всё́, чем жи́ли мы́ в апре́ле,
Чему́ восто́рженно кляли́сь.
Хитро́ приду́мано, призна́ться,
Чтоб хорошо́ сучи́лась ни́ть,
Поспе́шной сме́ной декора́ций
Глаза́ от мы́слей отучи́ть. |
Илья Эренбург | Крепче железа и мудрости глубже | Крепче железа и мудрости глубже
Зрелого сердца тяжёлая дружба.
В море встречаясь и бури изведав,
Мачты заводят простые беседы.
Иволга с иволгой сходятся в небе,
Дивен и дик их загадочный щебет.
Медь не уйдёт от дыханья горниста,
Мёртвый, живых поведёт он на приступ.
Не говори о тяжёлой потере:
Если весло упирается в берег,
Лодка отчалит и, чуждая грусти,
Будет качаться, как люлька, — до устья. | Кре́пче желе́за и му́дрости глу́бже
Зре́лого се́рдца тяжё́лая дру́жба.
В мо́ре встреча́ясь и бу́ри изве́дав,
Ма́чты заво́дят просты́е бесе́ды.
И́волга с и́волгой схо́дятся в не́бе,
Ди́вен и ди́к их зага́дочный ще́бет.
Ме́дь не уйдё́т от дыха́нья горни́ста,
Мё́ртвый, живы́х поведё́т он на при́ступ.
Не говори́ о тяжё́лой поте́ре:
Е́сли весло́ упира́ется в бе́рег,
Ло́дка отча́лит и, чу́ждая гру́сти,
Бу́дет кача́ться, как лю́лька, — до у́стья. |
Илья Эренбург | Летним вечером | Я приду к родимой, кинусь в ноги,
Заору:
"Бабы плачут в огороде
Не к добру.
Ты мне волосы обрезала,
В соли омывала,
Нежная! Любезная!
Ты меня поймала!
Пред тобой, пред барыней,
Я дорожки мету.
Как комарик, я
Всё звеню на лету —
Я влюблён! Влюблён!
Тлею! Млею!
Повздыхаю! Полетаю!
Околею!" | Я́ приду́ к роди́мой, ки́нусь в но́ги,
Заору́:
" Ба́бы пла́чут в огоро́де
Не к добру́.
Ты́ мне во́лосы обре́зала,
В со́ли омыва́ла,
Не́жная! Любе́зная!
Ты́ меня́ пойма́ла!
Пред тобо́й, пред ба́рыней,
Я́ доро́жки ме́ту.
Ка́к кома́рик, я́
Всё́ звеню́ на ле́ту —
Я́ влюблё́н! Влюблё́н!
Тле́ю! Мле́ю!
Повздыха́ю! Полета́ю!
Околе́ю! " |
Илья Эренбург | Любовь не в пурпуре побед | Любовь не в пурпуре побед,
А в скудной седине бесславья.
И должен быть развеян цвет,
Чтоб проступила сердца завязь.
Кто испытал любовный груз,
Поймёт, что значит в полдень летний
Почти подвижнический хруст
Тяжёлой снизившейся ветви.
И чем тучней, чем слаще плод,
Тем чаще на исходе мая
Душа вздымалась тяжело
И никла, плотью обрастая. | Любо́вь не в пу́рпуре побе́д,
А в ску́дной седине́ бессла́вья.
И до́лжен бы́ть разве́ян цве́т,
Чтоб проступи́ла се́рдца за́вязь.
Кто испыта́л любо́вный гру́з,
Поймё́т, что зна́чит в по́лдень ле́тний
Почти́ подви́жнический хру́ст
Тяжё́лой сни́зившейся ве́тви.
И че́м тучне́й, чем сла́ще пло́д,
Тем ча́ще на исхо́де ма́я
Душа́ вздыма́лась тяжело́
И ни́кла, пло́тью обраста́я. |
Илья Эренбург | Мне никто не скажет за уроком | Мне никто не скажет за уроком "слушай",
Мне никто не скажет за обедом "кушай",
И никто не назовёт меня Илюшей,
И никто не сможет приласкать,
Как ласкала маленького мать. | Мне́ никто́ не ска́жет за уро́ком "слу́шай",
Мне́ никто́ не ска́жет за обе́дом "ку́шай",
И никто́ не назовё́т меня́ Илю́шей,
И никто́ не смо́жет приласка́ть,
Ка́к ласка́ла ма́ленького ма́ть. |
Илья Эренбург | Мэри, о чем Вы грустите | Мэри, о чем Вы грустите
Возле своих кавалеров?
Разве в наряженной свите
Мало певучих труверов?
Мэри, не будьте так гневны,
Знаете старые песни —
В замке жила Королевна,
Всех королевен прелестней.
Слушайте, грустная Мэри,
Это певцы рассказали —
Как в изумлённом трувере
Струны навек замолчали.
Мэри, у тихого пруда
С ним Королевна прощалась.
В гибких водах изумруда
Белая роза осталась.
Мэри, о чем Вы грустите
Возле своих кавалеров?
Разве в наряженной свите
Мало певучих труверов? | Мэ́ри, о че́м Вы грусти́те
Во́зле свои́х кавале́ров?
Ра́зве в наря́женной сви́те
Ма́ло певу́чих труве́ров?
Мэ́ри, не бу́дьте так гне́вны,
Зна́ете ста́рые пе́сни —
В за́мке жила́ Короле́вна,
Все́х короле́вен преле́стней.
Слу́шайте, гру́стная Мэ́ри,
Э́то певцы́ рассказа́ли —
Ка́к в изумлё́нном труве́ре
Стру́ны наве́к замолча́ли.
Мэ́ри, у ти́хого пру́да
С ни́м Короле́вна проща́лась.
В ги́бких вода́х изумру́да
Бе́лая ро́за оста́лась.
Мэ́ри, о че́м Вы грусти́те
Во́зле свои́х кавале́ров?
Ра́зве в наря́женной сви́те
Ма́ло певу́чих труве́ров? |
Илья Эренбург | Не время года эта осень | Не время года эта осень,
А время жизни. Голизна,
Навязанный покой несносен:
Примерка призрачного сна.
Хоть присказки, заботы те же,
Они порой не по плечу.
Всё меньше слов, и встречи реже.
И вдруг себе я бормочу
Про осень, про тоску. О боже,
Дойти бы, да не хватит сил.
Я столько жил, а всё не дожил,
Не доглядел, не долюбил. | Не вре́мя го́да э́та о́сень,
А вре́мя жи́зни. Голизна́,
Навя́занный поко́й несно́сен:
Приме́рка при́зрачного сна́.
Хоть при́сказки, забо́ты те́ же,
Они́ поро́й не по плечу́.
Всё ме́ньше сло́в, и встре́чи ре́же.
И вдру́г себе́ я бормочу́
Про о́сень, про тоску́. О бо́же,
Дойти́ бы, да́ не хва́тит си́л.
Я сто́лько жи́л, а всё́ не до́жил,
Не догляде́л, не долюби́л. |
Илья Эренбург | Не здесь, на обломках, в походе, в окопе | Не здесь, на обломках, в походе, в окопе,
Не мёртвых опрос и не доблести опись.
Как дерево, рубят товарища, друга.
Позволь, чтоб не сердце, чтоб камень, чтоб уголь!
Работать средь выстрелов, виселиц, пыток
И ночи крестить именами убитых.
Победа погибших, и тысяч, и тысяч —
Отлить из железа, из верности высечь, —
Обрублены руки, и, настежь отверсто,
Не бьётся, врагами расклёвано, сердце. | Не зде́сь, на обло́мках, в похо́де, в око́пе,
Не мё́ртвых опро́с и не до́блести о́пись.
Как де́рево, ру́бят това́рища, дру́га.
Позво́ль, чтоб не се́рдце, чтоб ка́мень, чтоб у́голь!
Рабо́тать средь вы́стрелов, ви́селиц, пы́ток
И но́чи крести́ть имена́ми уби́тых.
Побе́да поги́бших, и ты́сяч, и ты́сяч —
Отли́ть из желе́за, из ве́рности вы́сечь, —
Обру́блены ру́ки, и, на́стежь отве́рсто,
Не бьё́тся, врага́ми расклё́вано, се́рдце. |
Илья Эренбург | Нет, не забыть тебя, Мадрид | Нет, не забыть тебя, Мадрид,
Твоей крови, твоих обид.
Холодный ветер кружит пыль.
Зачем у девочки костыль?
Зачем на свете фонари?
И кто дотянет до зари?
Зачем живёт Карабанчель?
Зачем пустая колыбель?
И сколько будет эта мать
Не понимать и обнимать?
Раскрыта прямо в небо дверь,
И, если хочешь, в небо верь,
А на земле клочок белья,
И кровью смочена земля.
И пушки говорят всю ночь,
Что не уйти и не помочь,
Что зря придумана заря,
Что не придут сюда моря,
Ни корабли, ни поезда,
Ни эта праздная звезда. | Нет, не забы́ть тебя́, Мадри́д,
Твое́й крови́, твои́х оби́д.
Холо́дный ве́тер кру́жит пы́ль.
Заче́м у де́вочки косты́ль?
Заче́м на све́те фонари́?
И кто́ дотя́нет до зари́?
Заче́м живё́т Карабанче́ль?
Заче́м пуста́я колыбе́ль?
И ско́лько бу́дет э́та ма́ть
Не понима́ть и обнима́ть?
Раскры́та пря́мо в не́бо две́рь,
И, е́сли хо́чешь, в не́бо ве́рь,
А на земле́ клочо́к белья́,
И кро́вью смо́чена земля́.
И пу́шки говоря́т всю но́чь,
Что не уйти́ и не помо́чь,
Что зря́ приду́мана заря́,
Что не приду́т сюда́ моря́,
Ни корабли́, ни поезда́,
Ни э́та пра́здная звезда́. |
Илья Эренбург | Был лютый мороз | Был лютый мороз. Молодые солдаты
Любимого друга по полю несли.
Молчали. И долго стучались лопаты
В угрюмое сердце промёрзшей земли.
Скажи мне, товарищ.. Словами не скажешь,
А были слова - потерял на войне..
Ружейный салют был печален и важен
В холодной, в суровой, в пустой тишине.
Могилу прикрыли, а ночью - в атаку.
Боялись они оглянуться назад.
Но кто там шагает? Друзьями оплакан,
Своих земляков догоняет солдат.
Он вместе с другими бросает гранаты,
А если залягут - он крикнет "ура".
И место ему оставляют солдаты,
Усевшись вокруг золотого костра.
Его не увидеть. Повестку о смерти
Давно получили в далёком краю.
Но разве уступит солдатское сердце
И дружба, рождённая в трудном бою? | Был лю́тый моро́з. Молоды́е солда́ты
Люби́мого дру́га по по́лю несли́.
Молча́ли. И до́лго стуча́лись лопа́ты
В угрю́мое се́рдце промё́рзшей земли́.
Скажи́ мне, това́рищ.. Слова́ми не ска́жешь,
А бы́ли слова́ - потеря́л на войне́..
Руже́йный салю́т был печа́лен и ва́жен
В холо́дной, в суро́вой, в пусто́й тишине́.
Моги́лу прикры́ли, а но́чью - в ата́ку.
Боя́лись они́ огляну́ться наза́д.
Но кто́ там шага́ет? Друзья́ми опла́кан,
Свои́х земляко́в догоня́ет солда́т.
Он вме́сте с други́ми броса́ет грана́ты,
А е́сли заля́гут - он кри́кнет "ура́".
И ме́сто ему́ оставля́ют солда́ты,
Усе́вшись вокру́г золото́го костра́.
Его́ не уви́деть. Пове́стку о сме́рти
Давно́ получи́ли в далё́ком краю́.
Но ра́зве усту́пит солда́тское се́рдце
И дру́жба, рождё́нная в тру́дном бою́? |
Илья Эренбург | Ногти ночи цвета крови | Ногти ночи цвета крови,
Синью выведены брови,
Пахнет мускусом крысиным,
Гиацинтом и бензином,
Носит счастье на подносах,
Ищет утро, ищет небо,
Ищет корку злого хлеба.
В этот час пусты террасы,
Спят сыры и ананасы,
Спят дрозды и лимузины,
Не проснулись магазины.
Этот час - четвёртый, пятый -
Будет чудом и расплатой.
Небо станет, как живое,
Закричит оно о бое,
Будет нежен, будет жаден
Разговор железных градин,
Город, где мы умираем,
Станет горем, станет раем. | Но́гти но́чи цве́та кро́ви,
Си́нью вы́ведены бро́ви,
Па́хнет му́скусом крыси́ным,
Гиаци́нтом и бензи́ном,
Но́сит сча́стье на подно́сах,
И́щет у́тро, и́щет не́бо,
И́щет ко́рку зло́го хле́ба.
В э́тот ча́с пусты́ терра́сы,
Спя́т сыры́ и анана́сы,
Спя́т дрозды́ и лимузи́ны,
Не просну́лись магази́ны.
Э́тот ча́с - четвё́ртый, пя́тый -
Бу́дет чу́дом и распла́той.
Не́бо ста́нет, ка́к живо́е,
Закричи́т оно́ о бо́е,
Бу́дет не́жен, бу́дет жа́ден
Разгово́р желе́зных гра́дин,
Го́род, где́ мы умира́ем,
Ста́нет го́рем, ста́нет ра́ем. |
Илья Эренбург | Они накинулись, неистовы | Они накинулись, неистовы,
Могильным холодом грозя,
Но есть такое слово "выстоять",
Когда и выстоять нельзя,
И есть душа - она все вытерпит,
И есть земля - она одна,
Большая, добрая, сердитая,
Как кровь, тепла и солона. | Они́ наки́нулись, неи́стовы,
Моги́льным хо́лодом грозя́,
Но е́сть тако́е сло́во "вы́стоять",
Когда́ и вы́стоять нельзя́,
И е́сть душа́ - она́ все вы́терпит,
И е́сть земля́ - она́ одна́,
Больша́я, до́брая, серди́тая,
Как кро́вь, тепла́ и солона́. |
Илья Эренбург | Был час один, душа ослабла | Был час один - душа ослабла.
Я видел Глухова сады
И срубленных врагами яблонь
Уже посмертные плоды.
Дрожали листья. Было пусто.
Мы простояли и ушли.
Прости, великое искусство,
Мы и тебя не сберегли! | Был ча́с оди́н - душа́ осла́бла.
Я ви́дел Глу́хова сады́
И сру́бленных врага́ми я́блонь
Уже́ посме́ртные плоды́.
Дрожа́ли ли́стья. Бы́ло пу́сто.
Мы простоя́ли и ушли́.
Прости́, вели́кое иску́сство,
Мы и тебя́ не сберегли́! |
Илья Эренбург | Про первую любовь писали много | Про первую любовь писали много, —
Кому не лестно походить на Бога,
Создать свой мир, открыть в привычной глине
Черты ещё не найденной богини?
Но цену глине знает только мастер —
В вечерний час, в осеннее ненастье,
Когда все прожито и все известно,
Когда сверчку его знакомо место,
Когда цветов повторное цветенье
Рождает суеверное волненье,
Когда уж дело не в стихе, не в слове,
Когда все позади, а счастье внове. | Про пе́рвую любо́вь писа́ли мно́го, —
Кому́ не ле́стно походи́ть на Бо́га,
Созда́ть свой ми́р, откры́ть в привы́чной гли́не
Черты́ ещё́ не на́йденной боги́ни?
Но це́ну гли́не зна́ет то́лько ма́стер —
В вече́рний ча́с, в осе́ннее нена́стье,
Когда́ все про́жито и все́ изве́стно,
Когда́ сверчку́ его́ знако́мо ме́сто,
Когда́ цвето́в повто́рное цвете́нье
Рожда́ет суеве́рное волне́нье,
Когда́ уж де́ло не в стихе́, не в сло́ве,
Когда́ все позади́, а сча́стье вно́ве. |
Илья Эренбург | Были вокруг меня люди родные | Были вокруг меня люди родные,
Скрылись в чужие края.
Только одна Ты, Святая Мария,
Не оставляешь меня.
Мама любила в усталой вуали
В детскую тихо пройти.
И приласкать, чтоб без горькой печали
Мог я ко сну отойти.
Разве теперь не ребёнок я малый,
Разве не так же грущу,
Если своею мольбой запоздалой
Маму я снова ищу.
Возле иконы забытого храма
Я не устану просить:
Будь моей тихой и ласковой мамой
И научи полюбить!
Сыну когда-то дала Ты могучесть
С верой дойти до креста.
Дай мне такую же светлую участь,
Дай мне мученья Христа.
Крестные муки я выдержу прямо,
Смерть я сумею найти,
Если у гроба усталая мама
Снова мне скажет "прости". | Бы́ли вокру́г меня лю́ди родны́е,
Скры́лись в чужи́е края́.
То́лько одна́ Ты, Свята́я Мари́я,
Не оставля́ешь меня́.
Ма́ма люби́ла в уста́лой вуа́ли
В де́тскую ти́хо пройти́.
И приласка́ть, чтоб без го́рькой печа́ли
Мо́г я ко сну́ отойти́.
Ра́зве тепе́рь не ребё́нок я ма́лый,
Ра́зве не та́к же грущу́,
Е́сли свое́ю мольбо́й запозда́лой
Ма́му я сно́ва ищу́.
Во́зле ико́ны забы́того хра́ма
Я́ не уста́ну проси́ть:
Бу́дь моей ти́хой и ла́сковой ма́мой
И научи́ полюби́ть!
Сы́ну когда́-то дала́ Ты могу́честь
С ве́рой дойти́ до креста́.
Да́й мне таку́ю же све́тлую у́часть,
Да́й мне муче́нья Христа́.
Кре́стные му́ки я вы́держу пря́мо,
Сме́рть я суме́ю найти́,
Е́сли у гро́ба уста́лая ма́ма
Сно́ва мне ска́жет "прости́". |
Илья Эренбург | Сегодня я видел, как Ваши тяжелые слезы | Сегодня я видел, как Ваши тяжёлые слезы
Слетали и долго блестели на чёрных шелках,
И мне захотелось сказать Вам про белые розы,
Что раз расцветают на бледно-зелёных кустах.
Я знаю, что плакать Вы можете только красиво,
Как будто роняя куда-то свои лепестки,
И кажется мне, что Вы словно усталая ива,
Что тихо склонилась и плачет над ширью реки.
Мне хочется взять Ваши руки в тяжёлом браслете,
На кисти которых так нежно легли кружева,
И тихо сказать Вам о бледно-лазурном рассвете,
О том, как склоняется в поле и плачет трава.
Лишь только растают вдали полуночные чары
И первые отблески солнца окрасят луга,
Раскрыв лепестки, наклоняются вниз ненюфары
И тихо роняют на тёмное дно жемчуга.
Я знаю, тогда распускаются белые розы
И плачут они на особенно тонких стеблях.
Я знаю, тогда вы роняете крупные слезы
И долго сверкают они на тяжёлых шелках. | Сего́дня я ви́дел, как Ва́ши тяжё́лые сле́зы
Слета́ли и до́лго блесте́ли на чё́рных шелка́х,
И мне́ захоте́лось сказа́ть Вам про бе́лые ро́зы,
Что ра́з расцвета́ют на бле́дно-зелё́ных куста́х.
Я зна́ю, что пла́кать Вы мо́жете то́лько краси́во,
Как бу́дто роня́я куда́-то свои́ лепестки́,
И ка́жется мне́, что Вы сло́вно уста́лая и́ва,
Что ти́хо склони́лась и пла́чет над ши́рью реки́.
Мне хо́чется взя́ть Ваши ру́ки в тяжё́лом брасле́те,
На ки́сти кото́рых так не́жно легли́ кружева́,
И ти́хо сказа́ть Вам о бле́дно-лазу́рном рассве́те,
О то́м, как склоня́ется в по́ле и пла́чет трава́.
Лишь то́лько раста́ют вдали́ полуно́чные ча́ры
И пе́рвые о́тблески со́лнца окра́сят луга́,
Раскры́в лепестки́, наклоня́ются вни́з ненюфа́ры
И ти́хо роня́ют на тё́мное дно́ жемчуга́.
Я зна́ю, тогда́ распуска́ются бе́лые ро́зы
И пла́чут они́ на осо́бенно то́нких стебля́х.
Я зна́ю, тогда́ вы роня́ете кру́пные сле́зы
И до́лго сверка́ют они́ на тяжё́лых шелка́х. |
Илья Эренбург | Были липы, люди, купола | Были липы, люди, купола.
Мусор. Битое стекло. Зола.
Но смотри — среди разбитых плит
Уж младенец выполз и сидит,
И сжимает слабая рука
Горсть сырого тёплого песка.
Что он вылепит? Какие сны?
А года чернеют, сожжены...
Вот и вечер. Нам идти пора.
Грустная и страстная игра. | Бы́ли ли́пы, лю́ди, купола́.
Му́сор. Би́тое стекло́. Зола́.
Но смотри́ — среди́ разби́тых пли́т
У́ж младе́нец вы́полз и сиди́т,
И сжима́ет сла́бая рука́
Го́рсть сыро́го тё́плого песка́.
Что́ он вы́лепит? Каки́е сны́?
А года́ черне́ют, сожжены́...
Во́т и ве́чер. На́м идти́ пора́.
Гру́стная и стра́стная игра́. |
Илья Эренбург | Слов мы боимся, и все же прощай | Слов мы боимся, и все же прощай.
Если судьба нас сведёт невзначай,
Может, не сразу узнаю я, кто
Серый прохожий в дорожном пальто,
Сердце подскажет, что ты - это тот,
Сорок второй и единственный год.
Ржев догорал. Мы стояли с тобой,
Смерть примеряли. И начался бой...
Странно устроен любой человек:
Страстно клянётся, что любит навек,
И забывает, когда и кому...
Но не изменит и он одному:
Слову скупому, горячей руке,
Ржевскому лесу и ржевской тоске. | Сло́в мы бои́мся, и все́ же проща́й.
Е́сли судьба́ нас сведё́т невзнача́й,
Мо́жет, не сра́зу узна́ю я, кто́
Се́рый прохо́жий в доро́жном пальто́,
Се́рдце подска́жет, что ты́ - это то́т,
Со́рок второ́й и еди́нственный го́д.
Рже́в догора́л. Мы стоя́ли с тобо́й,
Сме́рть примеря́ли. И на́чался бо́й...
Стра́нно устро́ен любо́й челове́к:
Стра́стно клянё́тся, что лю́бит наве́к,
И забыва́ет, когда́ и кому́...
Но не изме́нит и о́н одному́:
Сло́ву скупо́му, горя́чей руке́,
Рже́вскому ле́су и рже́вской тоске́. |
Илья Эренбург | Так ждать, чтоб даже память вымерла | Так ждать, чтоб даже память вымерла,
Чтоб стал непроходимым день,
Чтоб умирать при милом имени
И догонять чужую тень,
Чтоб не довериться и зеркалу,
Чтоб от подушки утаить,
Чтоб свет своей любви и верности
Зарыть, запрятать, затемнить,
Чтоб пальцы невзначай не хрустнули,
Чтоб вздох и тот зажать в руке.
Так ждать, чтоб, мёртвый, он почувствовал
Горячий ветер на щеке. | Так жда́ть, чтоб да́же па́мять вы́мерла,
Чтоб ста́л непроходи́мым де́нь,
Чтоб умира́ть при ми́лом и́мени
И догоня́ть чужу́ю те́нь,
Чтоб не дове́риться и зе́ркалу,
Чтоб от поду́шки утаи́ть,
Чтоб све́т свое́й любви́ и ве́рности
Зары́ть, запря́тать, затемни́ть,
Чтоб па́льцы невзнача́й не хру́стнули,
Чтоб вздо́х и то́т зажа́ть в руке́.
Так жда́ть, чтоб, мё́ртвый, о́н почу́вствовал
Горя́чий ве́тер на щеке́. |
Илья Эренбург | Было в жизни мало резеды | Было в жизни мало резеды,
Много крови, пепла и беды.
Я не жалуюсь на свой удел,
Я бы только увидать хотел
День один, обыкновенный день,
Чтобы дерева густая тень
Ничего не значила, темна,
Кроме лета, тишины и сна. | Бы́ло в жи́зни ма́ло резеды́,
Мно́го кро́ви, пе́пла и беды́.
Я́ не жа́луюсь на сво́й уде́л,
Я́ бы то́лько увида́ть хоте́л
Де́нь оди́н, обыкнове́нный де́нь,
Что́бы де́рева густа́я те́нь
Ничего́ не зна́чила, темна́,
Кро́ме ле́та, тишины́ и сна́. |
Илья Эренбург | Там, где темный пруд граничит с лугом | Там, где тёмный пруд граничит с лугом
И где ночь кувшинками цветёт,
Рассекая воду, плавно, круг за кругом,
Тихий лебедь медленно плывёт.
Но лишь тонкий месяц к сонным изумрудам
Подольёт лучами серебро,
Лебедь, уплывая, над печальным прудом
Оставляет белое перо. | Та́м, где тё́мный пру́д грани́чит с лу́гом
И где но́чь кувши́нками цветё́т,
Рассека́я во́ду, пла́вно, кру́г за кру́гом,
Ти́хий ле́бедь ме́дленно плывё́т.
Но лишь то́нкий ме́сяц к со́нным изумру́дам
Подольё́т луча́ми серебро́,
Ле́бедь, уплыва́я, над печа́льным пру́дом
Оставля́ет бе́лое перо́. |
Илья Эренбург | Тогда восстала горная порода | Тогда восстала горная порода,
Камней нагроможденье и сердец,
Медь Рио-Тинто бредила свободой,
И смертью стал Линареса свинец.
Рычали горы, щерились долины,
Моря оскалили свои клыки,
Прогнали горлиц гневные маслины,
Седой листвой прикрыв броневики,
Кусались травы, ветер жёг и резал,
На приступ шли лопаты и скирды,
Узнали губы девушек железо,
В колодцах мёртвых не было воды,
И вся земля пошла на чужеземца:
Коренья, камни, статуи, пески,
Тянулись к танкам нежные младенцы,
С гранатами дружили старики,
Покрылся кровью булочника фартук,
Огонь пропал, и вскинулось огнём
Все, что зовут Испанией на картах,
Что мы стыдливо воздухом зовём. | Тогда́ восста́ла го́рная поро́да,
Камне́й нагроможде́нье и серде́ц,
Медь Ри́о - Ти́нто бре́дила свобо́дой,
И сме́ртью ста́л Лина́реса свине́ц.
Рыча́ли го́ры, ще́рились доли́ны,
Моря́ оска́лили свои́ клыки́,
Прогна́ли го́рлиц гне́вные масли́ны,
Седо́й листво́й прикры́в броневики́,
Куса́лись тра́вы, ве́тер жё́г и ре́зал,
На при́ступ шли́ лопа́ты и скирды́,
Узна́ли гу́бы де́вушек желе́зо,
В коло́дцах мё́ртвых не́ было воды́,
И вся́ земля́ пошла́ на чужезе́мца:
Коре́нья, ка́мни, ста́туи, пески́,
Тяну́лись к та́нкам не́жные младе́нцы,
С грана́тами дружи́ли старики́,
Покры́лся кро́вью бу́лочника фа́ртук,
Ого́нь пропа́л, и вски́нулось огнё́м
Все, что́ зову́т Испа́нией на ка́ртах,
Что мы́ стыдли́во во́здухом зовё́м. |
Илья Эренбург | Убей | Как кровь в виске твоём стучит,
Как год в крови, как счёт обид,
Как горем пьян и без вина,
И как большая тишина,
Что после пуль и после мин,
И в сто пудов, на миг один,
Как эта жизнь - не ешь, не пей
И не дыши - одно: убей!
За сжатый рот твоей жены,
За то, что годы сожжены,
За то, что нет ни сна, ни стен,
За плач детей, за крик сирен,
За то, что даже образа
Свои проплакали глаза,
За горе оскорбленных пчёл,
За то, что он к тебе пришёл,
За то, что ты - не ешь, не пей,
Как кровь в виске - одно: убей! | Как кро́вь в виске́ твоё́м стучи́т,
Как го́д в крови́, как счё́т оби́д,
Как го́рем пья́н и без вина́,
И ка́к больша́я тишина́,
Что по́сле пу́ль и по́сле ми́н,
И в сто́ пудо́в, на ми́г оди́н,
Как э́та жи́знь - не е́шь, не пе́й
И не дыши́ - одно́: убе́й!
За сжа́тый ро́т твое́й жены́,
За то́, что го́ды сожжены́,
За то́, что не́т ни сна́, ни сте́н,
За пла́ч дете́й, за кри́к сире́н,
За то́, что да́же о́браза
Свои́ пропла́кали глаза́,
За го́ре оскорбле́нных пчё́л,
За то́, что о́н к тебе́ пришё́л,
За то́, что ты́ - не е́шь, не пе́й,
Как кро́вь в виске́ - одно́: убе́й! |
Илья Эренбург | Уходят улицы, узлы, базары | Уходят улицы, узлы, базары,
Танцоры, костыли и сталевары,
Уходят канарейки и матрацы,
Дома кричат: "Мы не хотим остаться",
А на соборе корчатся уродцы,
Уходит жизнь, она не обернётся.
Они идут под бомбы и под пули,
Лунатики, они давно уснули,
Они идут, они ещё живые,
И перед ними те же часовые,
И тот же сон, и та же несвобода,
И в беге нет ни цели, ни исхода:
Уйти нельзя, нельзя мечтать о чуде,
И все ж они идут, не камни — люди. | Ухо́дят у́лицы, узлы́, база́ры,
Танцо́ры, костыли́ и сталева́ры,
Ухо́дят канаре́йки и матра́цы,
Дома́ крича́т: "Мы не хоти́м оста́ться",
А на собо́ре ко́рчатся уро́дцы,
Ухо́дит жи́знь, она́ не обернё́тся.
Они́ иду́т под бо́мбы и под пу́ли,
Луна́тики, они́ давно́ усну́ли,
Они́ иду́т, они́ ещё́ живы́е,
И пе́ред ни́ми те́ же часовы́е,
И то́т же со́н, и та́ же несвобо́да,
И в бе́ге не́т ни це́ли, ни исхо́да:
Уйти́ нельзя́, нельзя́ мечта́ть о чу́де,
И все́ ж они́ иду́т, не ка́мни — лю́ди. |
Илья Эренбург | Я знаю, будет золотой и долгий | Я знаю: будет золотой и долгий,
Как мёд густой, непроходимый полдень,
И будут с гирями часы на кухне,
В саду гудеть пчела и сливы пахнуть.
Накроют к ужину, и будет вечер,
Такой же хрупкий и такой же вечный,
И женский плач у гроба не нарушит
Ни чина жизни, ни её бездушья. | Я зна́ю: бу́дет золото́й и до́лгий,
Как мё́д густо́й, непроходи́мый по́лдень,
И бу́дут с ги́рями часы́ на ку́хне,
В саду́ гуде́ть пчела́ и сли́вы па́хнуть.
Накро́ют к у́жину, и бу́дет ве́чер,
Тако́й же хру́пкий и тако́й же ве́чный,
И же́нский пла́ч у гро́ба не нару́шит
Ни чи́на жи́зни, ни её́ безду́шья. |
Илья Эренбург | Я помню, давно уже я уловил | Я помню, давно уже я уловил,
Что Вы среди нас неживая.
И только за это я Вас полюбил,
Последней любовью сгорая.
За то, что Вы любите дальние сны
И чистые белые розы.
За то, что Вам, знаю, навек суждены
По-детски наивные грёзы.
За то, что в дыханье волнистых волос
Мне слышится призрачный ладан.
За то, что Ваш странно нездешний вопрос
Не может быть мною разгадан.
За то, что цветы, умирая, горят,
За то, что Вы скоро умрёте,
За то, что творите Ваш страшный обряд
И это любовью зовёте. | Я по́мню, давно́ уже я́ улови́л,
Что Вы́ среди на́с нежива́я.
И то́лько за э́то я Ва́с полюби́л,
После́дней любо́вью сгора́я.
За то́, что Вы лю́бите да́льние сны́
И чи́стые бе́лые ро́зы.
За то́, что Вам, зна́ю, наве́к суждены́
по-де́тски наи́вные грё́зы.
За то́, что в дыха́нье волни́стых воло́с
Мне слы́шится при́зрачный ла́дан.
За то́, что Ваш стра́нно незде́шний вопро́с
Не мо́жет быть мно́ю разга́дан.
За то́, что цветы́, умира́я, горя́т,
За то́, что Вы ско́ро умрё́те,
За то́, что твори́те Ваш стра́шный обря́д
И э́то любо́вью зовё́те. |
Илья Эренбург | В городе брошенных душ и обид | В городе брошенных душ и обид
Горе не спросит и ночь промолчит.
Ночь молчалива, и город уснул.
Смутный доходит до города гул:
Это под тёмной больной синевой
Мёртвому городу снится живой,
Это проходит по голой земле
Сон о весёлом большом корабле, —
Ветер попутен, и гавань тесна,
В дальнее плаванье вышла весна.
Люди считают на мачтах огни;
Где он причалит, гадают они.
В городе горе, и ночь напролёт
Люди гадают, когда он придёт.
Ветер вздувает в ночи паруса.
Мёртвые слышат живых голоса. | В го́роде бро́шенных ду́ш и оби́д
Го́ре не спро́сит и но́чь промолчи́т.
Но́чь молчали́ва, и го́род усну́л.
Сму́тный дохо́дит до го́рода гу́л:
Э́то под тё́мной больно́й синево́й
Мё́ртвому го́роду сни́тся живо́й,
Э́то прохо́дит по го́лой земле́
Со́н о весё́лом большо́м корабле́, —
Ве́тер попу́тен, и га́вань тесна́,
В да́льнее пла́ванье вы́шла весна́.
Лю́ди счита́ют на ма́чтах огни́;
Где́ он прича́лит, гада́ют они́.
В го́роде го́ре, и но́чь напролё́т
Лю́ди гада́ют, когда́ он придё́т.
Ве́тер вздува́ет в ночи́ паруса́.
Мё́ртвые слы́шат живы́х голоса́. |
Илья Эренбург | В Копенгагене | Кому хулить, а прочим наслаждаться -
Удой возрос, любое поле тучно,
Хоть каждый знает - в королевстве Датском
По-прежнему не всё благополучно.
То приписать кому? Земле?
Векам ли?
Иль, может, в Дании порядки плохи?
А королевство ни при чем, и Гамлет
Страдает от себя, не от эпохи. | Кому́ хули́ть, а про́чим наслажда́ться -
Удо́й возро́с, любо́е по́ле ту́чно,
Хоть ка́ждый зна́ет - в короле́встве Да́тском
по-пре́жнему не всё́ благополу́чно.
То приписа́ть кому́? Земле́?
Века́м ли?
Иль, мо́жет, в Да́нии поря́дки пло́хи?
А короле́вство ни при че́м, и Га́млет
Страда́ет от себя́, не от эпо́хи. |
Илья Эренбург | В лесу деревьев корни сплетены | В лесу деревьев корни сплетены,
Им снятся те же медленные сны,
Они поют в одном согласном хоре,
Зелёный сон, земли живое море.
Но и в лесу забыть я не могу:
Чужой реки на мутном берегу,
Один как перст, непримирим и страстен,
С ветрами говорит высокий ясень.
На небе чёток каждый редкий лист.
Как, одиночество, твой голос чист! | В лесу́ дере́вьев ко́рни сплетены́,
Им сня́тся те́ же ме́дленные сны́,
Они́ пою́т в одно́м согла́сном хо́ре,
Зелё́ный со́н, земли́ живо́е мо́ре.
Но и в лесу́ забы́ть я не могу́:
Чужо́й реки́ на му́тном берегу́,
Оди́н как пе́рст, непримири́м и стра́стен,
С ветра́ми говори́т высо́кий я́сень.
На не́бе чё́ток ка́ждый ре́дкий ли́ст.
Как, одино́чество, твой го́лос чи́ст! |
Илья Эренбург | Воздушная тревога | Что было городом — дремучий лес,
И человек, услышав крик зловещий,
Зарылся в ночь от ярости небес,
Как червь слепой, томится и трепещет.
Ему теперь и звёзды невдомёк,
Глаза закрыты, и забиты ставни.
Но вдруг какой-то беглый огонёк —
Напоминание о жизни давней.
Кто тот прохожий! И куда спешит!
В кого влюблён!
Скажи ты мне на милость!
Ведь огонька столь необычен вид,
Что кажется — вся жизнь переменилась.
Откинуть мишуру минувших лет,
Принять всю грусть, всю наготу природы,
Но только пронести короткий свет
Сквозь чёрные, томительные годы! | Что бы́ло го́родом — дрему́чий ле́с,
И челове́к, услы́шав кри́к злове́щий,
Зары́лся в но́чь от я́рости небе́с,
Как че́рвь слепо́й, томи́тся и трепе́щет.
Ему́ тепе́рь и звё́зды невдомё́к,
Глаза́ закры́ты, и заби́ты ста́вни.
Но вдру́г како́й-то бе́глый огонё́к —
Напомина́ние о жи́зни да́вней.
Кто то́т прохо́жий! И куда́ спеши́т!
В кого́ влюблё́н!
Скажи́ ты мне́ на ми́лость!
Ведь огонька́ столь нѐобы́чен ви́д,
Что ка́жется — вся жи́знь перемени́лась.
Отки́нуть мишуру́ мину́вших ле́т,
Приня́ть всю гру́сть, всю наготу́ приро́ды,
Но то́лько пронести́ коро́ткий све́т
Сквозь чё́рные, томи́тельные го́ды! |
Илья Эренбург | Белесая, как марля, мгла | Белесая, как марля, мгла
Скрывает мира очертанье,
И не растрогает стекла
Моё убогое дыханье.
Изобразил на нём мороз,
Чтоб сердцу биться не хотелось,
Корзины вымышленных роз
И пальм былых окаменелость,
Язык безжизненной зимы
И тайны памяти лоскутной.
Так перед смертью видим мы
Знакомый мир, большой и смутный. | Беле́сая, как ма́рля, мгла́
Скрыва́ет ми́ра очерта́нье,
И не растро́гает стекла́
Моё́ убо́гое дыха́нье.
Изобрази́л на нё́м моро́з,
Чтоб се́рдцу би́ться не хоте́лось,
Корзи́ны вы́мышленных ро́з
И па́льм былы́х окамене́лость,
Язы́к безжи́зненной зимы́
И та́йны па́мяти лоску́тной.
Так пе́ред сме́ртью ви́дим мы́
Знако́мый ми́р, большо́й и сму́тный. |
Илья Эренбург | Вы приняли меня в изысканной гостиной | Вы приняли меня в изысканной гостиной,
В углу дремал очерченный экран.
И, в сторону глядя, рукою слишком длинной
Вы предложили сесть на шёлковый диван.
На тонком столике был нежно сервирован
В лиловых чашечках горячий шоколад.
И если б знали Вы, как я был зачарован,
Когда меня задел Ваш мимолётный взгляд.
Я понял, отчего Вы смотрите нежнее,
Когда уходит ночь в далёких кружевах,
И отчего у вас змеятся орхидеи
И медленно ползут на тонких стебельках. | Вы при́няли меня́ в изы́сканной гости́ной,
В углу́ дрема́л оче́рченный экра́н.
И, в сто́рону глядя́, руко́ю сли́шком дли́нной
Вы предложи́ли се́сть на шё́лковый дива́н.
На то́нком сто́лике был не́жно сервиро́ван
В лило́вых ча́шечках горя́чий шокола́д.
И е́сли б зна́ли Вы́, как я́ был зачаро́ван,
Когда́ меня́ заде́л Ваш мимолё́тный взгля́д.
Я по́нял, отчего́ Вы смо́трите нежне́е,
Когда́ ухо́дит но́чь в далё́ких кружева́х,
И отчего́ у ва́с змея́тся орхиде́и
И ме́дленно ползу́т на то́нких стебелька́х. |
Илья Эренбург | Гляжу на снег, а в голове одно | Гляжу на снег, а в голове одно:
Ведь это - день, а до чего темно!
И солнце зимнее, оно на час -
Торопится - глядишь, и день погас.
Под деревом солдат. Он шёл с утра.
Зачем он здесь? Ему идти пора.
Он не уйдёт. Прошли давно войска,
И день прошёл. Но не пройдёт тоска. | Гляжу́ на сне́г, а в голове́ одно́:
Ведь э́то - де́нь, а до чего́ темно́!
И со́лнце зи́мнее, оно́ на ча́с -
Торо́пится - гляди́шь, и де́нь пога́с.
Под де́ревом солда́т. Он шё́л с утра́.
Заче́м он зде́сь? Ему́ идти́ пора́.
Он не уйдё́т. Прошли́ давно́ войска́,
И де́нь прошё́л. Но не пройдё́т тоска́. |
Илья Эренбург | Белеют мазанки, Хотели сжечь их | Белеют мазанки. Хотели сжечь их,
Но не успели. Вечер. Дети. Смех.
Был бой за хутор, и один разведчик
Остался на снегу. Вдали от всех
Он как бы спит. Не бьётся больше сердце.
Он долго шёл - он к тем огням спешил.
И если не дано уйти от смерти,
Он, умирая, смерть опередил. | Беле́ют ма́занки. Хоте́ли сже́чь их,
Но не успе́ли. Ве́чер. Де́ти. Сме́х.
Был бо́й за ху́тор, и оди́н разве́дчик
Оста́лся на снегу́. Вдали́ от все́х
Он ка́к бы спи́т. Не бьё́тся бо́льше се́рдце.
Он до́лго шё́л - он к те́м огня́м спеши́л.
И е́сли не дано́ уйти́ от сме́рти,
Он, умира́я, сме́рть опереди́л. |
Илья Эренбург | Горят померанцы, и горы горят | Горят померанцы, и горы горят.
Под ярким закатом забытый солдат.
Раскрыты глаза, и глаза широки,
Садятся на эти глаза мотыльки.
Натёртые ноги в горячей пыли,
Они ещё помнят, куда они шли.
В кармане письмо — он его не послал.
Остались патроны, не все расстрелял.
Он в городе строил большие дома,
Один не достроил. Настала зима.
Кого он лелеял, кого он берег,
Когда петухи закричали не в срок,
Когда закричала ночная беда
И в тёмные горы ушли города?
Дымились оливы. Он шёл под огонь.
Горела на солнце сухая ладонь.
На Сьерра-Морена горела гроза.
Победа ему застилала глаза.
Раскрыты глаза, и глаза широки,
Садятся на эти глаза мотыльки. | Горя́т помера́нцы, и го́ры горя́т.
Под я́рким зака́том забы́тый солда́т.
Раскры́ты глаза́, и глаза́ широки́,
Садя́тся на э́ти глаза́ мотыльки́.
Натё́ртые но́ги в горя́чей пыли́,
Они́ ещё по́мнят, куда́ они шли́.
В карма́не письмо́ — он его́ не посла́л.
Оста́лись патро́ны, не все́ расстреля́л.
Он в го́роде стро́ил больши́е дома́,
Оди́н не достро́ил. Наста́ла зима́.
Кого́ он леле́ял, кого́ он бере́г,
Когда́ петухи́ закрича́ли не в сро́к,
Когда́ закрича́ла ночна́я беда́
И в тё́мные го́ры ушли́ города́?
Дыми́лись оли́вы. Он шё́л под ого́нь.
Горе́ла на со́лнце суха́я ладо́нь.
На Сье́рра - Море́на горе́ла гроза́.
Побе́да ему́ застила́ла глаза́.
Раскры́ты глаза́, и глаза́ широки́,
Садя́тся на э́ти глаза́ мотыльки́. |
Илья Эренбург | Дыхание | Мальчика игрушечный кораблик
Уплывает в розовую ночь,
Если паруса его ослабли,
Может им дыхание помочь,
То, что домогается и клянчит,
На морозе обретает цвет,
Одолеть не может одуванчик
И в минуту облетает свет,
То, что крепче мрамора победы,
Хрупкое, не хочет уступать,
О котором бредит напоследок
Зеркала нетронутая гладь. | Ма́льчика игру́шечный кора́блик
Уплыва́ет в ро́зовую но́чь,
Е́сли па́руса его́ осла́бли,
Мо́жет и́м дыха́ние помо́чь,
То́, что домога́ется и кля́нчит,
На моро́зе обрета́ет цве́т,
Одоле́ть не мо́жет одува́нчик
И в мину́ту облета́ет све́т,
То́, что кре́пче мра́мора побе́ды,
Хру́пкое, не хо́чет уступа́ть,
О кото́ром бре́дит напосле́док
Зе́ркала нетро́нутая гла́дь. |
Илья Эренбург | Есть время камни собирать | Есть время камни собирать,
И время есть, чтоб их кидать.
Я изучил все времена,
Я говорил: "на то война",
Я камни на себе таскал,
Я их от сердца отрывал,
И стали дни ещё темней
От всех раскиданных камней.
Зачем же ты киваешь мне
Над той воронкой в стороне,
Не резонёр и не пророк,
Простой дурашливый цветок? | Есть вре́мя ка́мни собира́ть,
И вре́мя е́сть, чтоб и́х кида́ть.
Я изучи́л все времена́,
Я говори́л: "на то́ война́",
Я ка́мни на себе́ таска́л,
Я и́х от се́рдца отрыва́л,
И ста́ли дни́ ещё́ темне́й
От все́х раски́данных камне́й.
Заче́м же ты́ кива́ешь мне́
Над то́й воро́нкой в стороне́,
Не резонё́р и не проро́к,
Просто́й дура́шливый цвето́к? |
Илья Эренбург | Жилье в горах, как всякое жилье | Жилье в горах — как всякое жилье:
До ночи пересуды, суп и скука,
А на верёвке сушится белье,
И чешется, повизгивая, сука.
Но подымись — и сразу мир другой,
От тысячи подробностей очищен,
Дорога кажется большой рекой
И кораблём — убогое жилище.
О, если б этот день перерасти
И с высоты, средь тишины и снега,
Взглянуть на розовую пыль пути,
На синий дым последнего ночлега! | Жилье́ в гора́х — как вся́кое жилье́:
До но́чи пѐресу́ды, су́п и ску́ка,
А на верё́вке су́шится белье́,
И че́шется, пови́згивая, су́ка.
Но подыми́сь — и сра́зу ми́р друго́й,
От ты́сячи подро́бностей очи́щен,
Доро́га ка́жется большо́й реко́й
И кораблё́м — убо́гое жили́ще.
О, е́сли б э́тот де́нь перерасти́
И с высоты́, средь тишины́ и сне́га,
Взгляну́ть на ро́зовую пы́ль пути́,
На си́ний ды́м после́днего ночле́га! |
Илья Эренбург | И вот уж на верхушках елок | ...И вот уж на верхушках ёлок
Нет золотых и розовых огней.
Январский день, ты был недолог,
Короче самых хрупких дней.
Но прожигает этот ранний холод
Далёкие загрезившие облака.
И мнится, где-то выше чёрных ёлок
И выше грузного дымка,
Где точен, холоден и ровен
Бескрылый лёт небесных стай, —
Застыла тоненькая струйка крови.
Гляди и бедный день припоминай!... | ... И во́т уж на верху́шках ё́лок
Нет золоты́х и ро́зовых огне́й.
Янва́рский де́нь, ты бы́л недо́лог,
Коро́че са́мых хру́пких дне́й.
Но прожига́ет э́тот ра́нний хо́лод
Далё́кие загре́зившие о́блака.
И мни́тся, где́-то вы́ше чё́рных ё́лок
И вы́ше гру́зного дымка́,
Где то́чен, хо́лоден и ро́вен
Бескры́лый лё́т небе́сных ста́й, —
Засты́ла то́ненькая стру́йка кро́ви.
Гляди́ и бе́дный де́нь припомина́й!... |
Илья Эренбург | Как восковые, отекли камельи | Как восковые, отекли камельи,
Расина декламируют дрозды.
А ночью невесёлое веселье
И ядовитый изумруд звезды.
В туманной суете угрюмых улиц
Ещё у стоек поят голытьбу,
А мудрые старухи уж разулись,
Чтоб лёгче спать в игрушечном гробу.
Вот рыболов с улыбкою беззлобной
Подводит жизни прожитой итог,
И кажется мне лилией надгробной
В летейских водах праздный поплавок.
Домов не тронут поздние укоры,
Не дрогнут до рассвета фонари.
Смотри — Парижа путевые сборы.
Опереди его, уйди, умри! | Как восковы́е, отекли́ каме́льи,
Раси́на деклами́руют дрозды́.
А но́чью невесё́лое весе́лье
И ядови́тый изумру́д звезды́.
В тума́нной суете́ угрю́мых у́лиц
Ещё́ у сто́ек по́ят голытьбу́,
А му́дрые стару́хи у́ж разу́лись,
Чтоб лё́гче спа́ть в игру́шечном гробу́.
Вот ры̀боло́в с улы́бкою беззло́бной
Подво́дит жи́зни про́житой ито́г,
И ка́жется мне ли́лией надгро́бной
В лете́йских во́дах пра́здный поплаво́к.
Домо́в не тро́нут по́здние уко́ры,
Не дро́гнут до рассве́та фонари́.
Смотри́ — Пари́жа путевы́е сбо́ры.
Опереди́ его́, уйди́, умри́! |
Илья Эренбург | Как эти сосны и строенья | Как эти сосны и строенья
Прекрасны в зеркале пруда,
И сколько скрытого волненья
В тебе, стоячая вода!
Кипят на дне глухие чувства,
Недвижен тёмных вод покров,
И кажется, само искусство
Освобождается от слов. | Как э́ти со́сны и строе́нья
Прекра́сны в зе́ркале пруда́,
И ско́лько скры́того волне́нья
В тебе́, стоя́чая вода́!
Кипя́т на дне́ глухи́е чу́вства,
Недви́жен тё́мных во́д покро́в,
И ка́жется, само́ иску́сство
Освобожда́ется от сло́в. |
Илья Сельвинский | Ах, что ни говори, а молодость прошла | Ах, что ни говори, а молодость прошла...
Ещё я женщинам привычно улыбаюсь,
Ещё лоснюсь пером могучего крыла,
Чего-то жду ещё — а в сердце хаос, хаос!
Ещё хочу дышать, и слушать, и смотреть;
Ещё могу шагнуть на радости, на муки,
Но знаю: впереди, средь океана скуки,
Одно лишь замечательное: смерть. | Ах, что́ ни говори́, а мо́лодость прошла́...
Ещё́ я же́нщинам привы́чно улыба́юсь,
Ещё́ лосню́сь перо́м могу́чего крыла́,
Чего́-то жду́ ещё́ — а в се́рдце ха́ос, ха́ос!
Ещё́ хочу́ дыша́ть, и слу́шать, и смотре́ть;
Ещё́ могу́ шагну́ть на ра́дости, на му́ки,
Но зна́ю: впереди́, средь океа́на ску́ки,
Одно́ лишь замеча́тельное: сме́рть. |
Илья Сельвинский | Сонет (Обыватель верит моде) | Обыватель верит моде:
Кто в рекламе, тот и витязь.
Сорок фото на комоде:
"Прорицатель", "Ясновидец"!
Дорогой, остановитесь...
Нет, его вы не уймёте:
Не мечтает он о мёде,
Жидкой патокой насытясь.
Но проходит мода скоро.
Где вы, диспуты и споры?
Пустота на ринге.
И, увы, предстанут взору
Три-четыре золотинки
И вот сто-олько сору. | Обыва́тель ве́рит мо́де:
Кто́ в рекла́ме, то́т и ви́тязь.
Со́рок фо́то на комо́де:
"Прорица́тель ", " Я̀снови́дец"!
Дорого́й, останови́тесь...
Не́т, его́ вы не уймё́те:
Не мечта́ет о́н о мё́де,
Жи́дкой па́токой насы́тясь.
Но прохо́дит мо́да ско́ро.
Где́ вы, ди́спуты и спо́ры?
Пустота́ на ри́нге.
И, увы́, предста́нут взо́ру
Три́ - четы́ре золоти́нки
И вот сто́ - олько́ сору́. |
Илья Сельвинский | В зоопарке | Здесь чешуя, перо и мех,
Здесь стон, рычанье, хохот, выкрик,
Но потрясает больше всех
Философическое в тиграх:
Вот от доски и до доски
Мелькает, прутьями обитый,
Круженье пьяное обиды,
Фантасмагория тоски. | Здесь чешуя́, перо́ и ме́х,
Здесь сто́н, рыча́нье, хо́хот, вы́крик,
Но потряса́ет бо́льше все́х
Философи́ческое в ти́грах:
Вот от доски́ и до доски́
Мелька́ет, пру́тьями оби́тый,
Круже́нье пья́ное оби́ды,
Фантасмаго́рия тоски́. |
Иннокентий Анненский | Леконт де Лиль. Майя | О Майя, о поток химер неуловимых,
Из сердца мечешь ты фонтан живых чудес!
Там наслажденья миг, там горечь слёз незримых,
И тёмный мир души, и яркий блеск небес.
И самые сердца рождённых на мгновенье
В цепи теней твоих, о Майя, только звенья.
Миг - и гигантская твоя хоронит тень
В веках прошедшего едва рождённый день
С слезами, воплями и кровью в нежных венах...
Ты молния? Ты сон? Иль ты бессмертья ложь?
О, что ж ты, ветхий мир? Иль то, на что похож,
Ты вихорь призраков, в мелькании забвенных? | О Ма́йя, о пото́к химе́р неулови́мых,
Из се́рдца ме́чешь ты́ фонта́н живы́х чуде́с!
Там наслажде́нья ми́г, там го́речь слё́з незри́мых,
И тё́мный ми́р души́, и я́ркий бле́ск небе́с.
И са́мые сердца́ рождё́нных на мгнове́нье
В цепи́ тене́й твои́х, о Ма́йя, то́лько зве́нья.
Миг - и гига́нтская твоя́ хоро́нит те́нь
В века́х проше́дшего едва́ рождё́нный де́нь
С слеза́ми, во́плями и кро́вью в не́жных ве́нах...
Ты мо́лния? Ты со́н? Иль ты́ бессме́ртья ло́жь?
О, что́ ж ты, ве́тхий ми́р? Иль то́, на что́ похо́ж,
Ты ви́хорь при́зраков, в мелька́нии забве́нных? |
Иннокентий Анненский | Леконт де Лиль. Над синим мраком ночи длинной | Над синим мраком ночи длинной
Не властны горние огни,
Но белы скаты и долина.
- Не плачь, не плачь, моя Кристина,
Дитя моё, усни.
- Завален глыбой ледяною,
Во сне меня ласкает он.
Родная, сжалься надо мною.
Отраден лунною порою
Больному сердцу стон.
И мать легла - одна девица,
Очаг, дымя, давно погас.
Уж полночь бьёт. Кристине мнится,
Что у порога гость стучится.
- Откуда в поздний час?
- О, отвори мне поскорее
И до зари побудь со мной.
Из-под креста и мавзолея
Несу к тебе, моя лилея,
Я саван ледяной.
Уста сливались, и лобзанья,
Как вечность, долгие, росли,
Рождая жаркие желанья.
Но близко время расставанья.
Петуший крик вдали. | Над си́ним мра́ком но́чи дли́нной
Не вла́стны го́рние огни́,
Но бе́лы ска́ты и доли́на.
- Не пла́чь, не пла́чь, моя́ Кристи́на,
Дитя́ моё́, усни́.
- Зава́лен глы́бой ледяно́ю,
Во сне́ меня́ ласка́ет о́н.
Родна́я, сжа́лься на́до мно́ю.
Отра́ден лу́нною поро́ю
Больно́му се́рдцу сто́н.
И ма́ть легла́ - одна́ деви́ца,
Оча́г, дымя́, давно́ пога́с.
Уж по́лночь бьё́т. Кристи́не мни́тся,
Что у поро́га го́сть стучи́тся.
- Отку́да в по́здний ча́с?
- О, отвори́ мне поскоре́е
И до зари́ побу́дь со мно́й.
Из-под креста́ и мавзоле́я
Несу́ к тебе́, моя́ лиле́я,
Я са́ван ледяно́й.
Уста́ слива́лись, и лобза́нья,
Как ве́чность, до́лгие, росли́,
Рожда́я жа́ркие жела́нья.
Но бли́зко вре́мя расстава́нья.
Пету́ший кри́к вдали́. |
Иннокентий Анненский | Леконт де Лиль. Над умершим поэтом | О ты, чей светлый взор на крыльях горней рати
Цветов неведомых за радугой искал
И тонких профилей в изгибах туч и скал,
Лежишь недвижим ты - и на глазах печати.
Дышать - глядеть - внимать - лишь ветер, пыль
и гарь...
Любить? Фиал златой, увы! но жёлчи полный.
Как Бог скучающий покинул ты алтарь,
Чтобы волной войти туда, где только волны.
На безответный гроб и тронутый скелет
Слеза обрядная прольётся или нет,
И будет ли тобой банальный век гордиться,
Но я твоей, поэт, завидую судьбе:
Твой тих далёкий дом, и не грозит тебе
Позора - понимать, и ужаса - родиться. | О ты́, чей све́тлый взо́р на кры́льях го́рней ра́ти
Цвето́в неве́домых за ра́дугой иска́л
И то́нких про́филей в изги́бах ту́ч и ска́л,
Лежи́шь недви́жим ты́ - и на глаза́х печа́ти.
Дыша́ть - гляде́ть - внима́ть - лишь ве́тер, пы́ль
и га́рь...
Люби́ть? Фиа́л злато́й, увы́! но жё́лчи по́лный.
Как Бо́г скуча́ющий поки́нул ты́ алта́рь,
Чтобы волно́й войти́ туда́, где то́лько во́лны.
На безотве́тный гро́б и тро́нутый скеле́т
Слеза́ обря́дная прольё́тся или не́т,
И бу́дет ли тобо́й бана́льный ве́к горди́ться,
Но я́ твое́й, поэ́т, зави́дую судьбе́:
Твой ти́х далё́кий до́м, и не грози́т тебе́
Позо́ра - понима́ть, и у́жаса - роди́ться. |
Иннокентий Анненский | Леконт де Лиль. Негибнущий аромат | Если на розу полей
Солнце Лагора сияло,
Душу её перелей
В узкое горло фиала.
Глину ль насытит бальзам
Или обвеет хрусталь,
С влагой божественной нам
Больше расстаться не жаль:
Пусть, орошая утёс,
Жаркий песок она поит,
Розой оставленных слёз
Море потом не отмоет.
Если ж фиалу в кусках
Выпадет жребий лежать,
Будет, блаженствуя, прах
Розой Лагора дышать.
Сердце моё как фиал,
Не пощажённый судьбою,
Пусть он недолго дышал,
Дивная влага, тобою;
Той, перед кем пламенел
Чистый светильник любви,
Благословляя удел,
Муки простил я свои.
Сердцу любви не дано, -
Но, и меж атомов атом,
Будет бессмертно оно
Нежным твоим ароматом. | Е́сли на ро́зу поле́й
Со́лнце Лаго́ра сия́ло,
Ду́шу её́ переле́й
В у́зкое го́рло фиа́ла.
Гли́ну ль насы́тит бальза́м
Или обве́ет хруста́ль,
С вла́гой боже́ственной на́м
Бо́льше расста́ться не жа́ль:
Пу́сть, ороша́я утё́с,
Жа́ркий песо́к она по́ит,
Ро́зой оста́вленных слё́з
Мо́ре пото́м не отмо́ет.
Е́сли ж фиа́лу в куска́х
Вы́падет жре́бий лежа́ть,
Бу́дет, блаже́нствуя, пра́х
Ро́зой Лаго́ра дыша́ть.
Се́рдце моё́ как фиа́л,
Не пощажё́нный судьбо́ю,
Пу́сть он недо́лго дыша́л,
Ди́вная вла́га, тобо́ю;
То́й, перед ке́м пламене́л
Чи́стый свети́льник любви́,
Благословля́я уде́л,
Му́ки прости́л я свои́.
Се́рдцу любви́ не дано́, -
Но, и меж а́томов а́том,
Бу́дет бессме́ртно оно́
Не́жным твои́м арома́том. |
Иннокентий Анненский | Леконт де Лиль. Последнее воспоминание | Глаза открыты и не видят... Я - мертвец...
Я жил... Теперь я только падаю... Паденье,
Как мука, медленно и тяжко, как свинец.
Воронка чёрная без жалоб, без боренья
Вбирает мёртвого. Проходят дни... года,
И ночь, и только ночь, без звука, без движенья.
Я понимаю все... Но сердце? И сюда
Схожу ли стариком иль пору молодую
Покинул... и любви сияла мне звезда?..
Я - груз, и медленно сползаю в ночь немую;
Растёт, сгущается забвенье надо мной...
Но если это сон?.. О нет, и гробовую
Я помню тень и крик, и язву раны злой...
Все это было... и давно... Иль нет? Не знаю...
О ночь небытия! Возьми меня... я твой...
Там... сердце на куски... Припоминаю. | Глаза́ откры́ты и не ви́дят... Я́ - мертве́ц...
Я жи́л... Тепе́рь я то́лько па́даю... Паде́нье,
Как му́ка, ме́дленно и тя́жко, ка́к свине́ц.
Воро́нка чё́рная без жа́лоб, без боре́нья
Вбира́ет мё́ртвого. Прохо́дят дни́... года́,
И но́чь, и то́лько но́чь, без зву́ка, без движе́нья.
Я понима́ю все́... Но се́рдце? И сюда́
Схожу́ ли старико́м иль по́ру молоду́ю
Поки́нул... и любви́ сия́ла мне́ звезда́?..
Я - гру́з, и ме́дленно сполза́ю в но́чь нему́ю;
Растё́т, сгуща́ется забве́нье на́до мно́й...
Но е́сли э́то со́н?.. О не́т, и гробову́ю
Я по́мню те́нь и кри́к, и я́зву ра́ны зло́й...
Все э́то бы́ло... и давно́... Иль не́т? Не зна́ю...
О но́чь небытия́! Возьми́ меня́... я тво́й...
Там... се́рдце на куски́... Припомина́ю. |
Иннокентий Анненский | Листы | На белом небе всё тусклей
Златится горняя лампада,
И в доцветании аллей
Дрожат зигзаги листопада.
Кружатся нежные листы
И не хотят коснуться праха...
О, неужели это ты,
Всё то же наше чувство страха?
Иль над обманом бытия
Творца веленье не звучало,
И нет конца и нет начала
Тебе, тоскующее я? | На бе́лом не́бе всё́ тускле́й
Злати́тся го́рняя лампа́да,
И в доцвета́нии алле́й
Дрожа́т зигза́ги листопа́да.
Кружа́тся не́жные листы́
И не хотя́т косну́ться пра́ха...
О, неуже́ли э́то ты́,
Всё то́ же на́ше чу́вство стра́ха?
Иль над обма́ном бытия́
Творца́ веле́нье не звуча́ло,
И не́т конца́ и не́т нача́ла
Тебе́, тоску́ющее я́? |
Subsets and Splits